Наконец отроки прекратили беготню, и князь поднялся с чашей в руке. Серик только расслышал: — "Дружина моя!.." То, что говорил князь дальше, он не расслышал. Ратай со Щербаком тоже не расслышали, но их это не обескуражило. Ратай пробормотал, когда князь закончил и припал к чаше:

— Как водится, первую чашу за дружину…

Князь выпил, поставил чашу на стол. Кое-где с грохотом опрокидывая лавки, дружина поднялась на ноги, и в две тысячи глоток проорала:

— За князя Романа!

И дальше пир уже пошел в разнобой. Сотня Серика то и дело опрокидывала чаши за сотника Гнездилу. Аж три чаши выпили за здравие Серика. Желали, чтобы он так и остался стрельцом в их сотне. Некоторое время Серик, и правда, раздумывал: а не пойти ли в княжью дружину? Ему было хорошо сидеть в длинном ряду, ощущая воинское братство, и локти Ратая со Щербаком, как в битве. Но мысль быстро побила другая: не будет Реут ждать двадцать лет, пока князь ему пожалует боярство. От этого он впал в дикую тоску, и осушил две чаши вне очередности, забыв закусить, и вскоре уже перестал понимать окружающее. На миг пришло просветление, когда кувыркнулся под стол, и тут же все затянула колеблющаяся серебряная пелена.

Проснулся он утром с тяжелой головой у себя дома на лавке. По горнице прохаживался Батута в своем фартуке и прожженной в нескольких местах рубахе из пестряди. Зимами он всегда надевал такие рубахи, чтобы не застудиться на сквозняках, гуляющих по кузне. Посмеиваясь, он говорил:

— Эка, удумал, с кем тягаться, по части пития браги и медов… Они ж вот только под утро утихли, а тебя в самом начале привезли отроки на санях. Сказали, сотник Гнездила приказал увезти домой…

Серик сдавил ладонями голову, покачал из стороны в сторону; в ней будто качнулся кузнечный молот, поставленный на рукоятку, и забухал по вискам. Серик кое-как поднялся на ноги, шатнулся и неверными шагами побрел на двор. Во дворе, добредя босиком по снегу до колодца, скинул рубаху, достал бадью воды и жадно припал к ней воспаленными губами — выхлебал, чуть ли не половину, остальное вылил на себя, встряхнулся, и тут почувствовал себя заново родившимся. Идущий через двор в кузню Батута, посмеиваясь, сказал:

— Очухался? Иди, пируй дальше… Заслужил…

Одеваясь в горнице, Серик раздумывал: позавтракать, или не стоит? Когда со двора донеслись звуки ударов в калитку. Спустившись с крыльца, он отодвинул засов; возле калитки стояли Шарап со Звягой, Горчак, и Щербак с Ратаем. Все улыбались, свеженькие и умытые, будто и не пировали пол ночи.

Ратай проговорил:

— Так уж повелось, что князь второй день пирует только со своей старшей дружиной, а простые разбредаются по корчмам… Так что, пошли, мы, как и обещали, два жбана франкского вина ставим…

Серика непроизвольно перекосило. Шарап рассмеялся, сказал:

— Да ты не перекашивайся! Франкское вино не только, будто чекан по голове бьет, но и здорово правит голову, когда медов с брагой перепьешь…

Серик вернулся в сени за кафтаном, друзья остались во дворе, громко вышучивая Батуту, который пытался их урезонить, за то, что они втянули Серика в свои рискованные дела. Серик лишь услышал, как Звяга, смеясь, выговорил:

— Это мы его втянули?! Да он сам кого хошь, во что угодно втянет!..

Поскольку друзья были без мечей, то и Серик оставил свой дома, лишь сунул за голенище недлинный засапожник, меньше локтя длинной. Они пришли в корчму у Боричевых ворот; она была просторной, чистой и тут часто бывали люди знатные. Когда расселись за столом, Ратай рявкнул:

— Жбан франкского, для почину!..

Корчмарь вскоре прибежал, пыхтя от тяжести наполненного до краев жбана. Поставив его на стол, услужливо пролепетал:

— Сейчас чаши принесу…

— Какие чаши?! — заорал Щербак. — Тащи ковши!

Корчмарь прижал руки к груди, склонился, пролепетал сговорчиво:

— Щас принесу… Только, ради Христа, не буяньте… — видимо он до конца дней своих запомнил Серика и Шарапа со Звягой.

В просторной горнице корчмы стояло четыре длинных стола. За двумя пировали пожилые почтенные купцы, а за третьим сидела компания германских купцов; все молодцы, как на подбор, молодые, крепкие, числом семеро. Они брезгливо покосились на шумную компанию русичей, и снова продолжили тихий разговор, прихлебывая из чаш вино.

Тем временем корчмарь прибежал с ковшами. По очереди, зачерпнув вина из жбана, встали, и Ратай выкрикнул:

— За Серика! Непревзойденного стрельца! — и все выпили, не присаживаясь, до дна.

Германцы примолкли, изумленно глядя на них. Один, постарше, осуждающе покачал головой, произнес длинную фразу, остальные покивали, и снова тихонько заговорили, близко сдвинув головы.

Шарап проворчал:

— Не нравится мне это соседство…

— Не уходить же из-за этих басурман… — проворчал Ратай, и, подавая пример, зачерпнул второй ковш. Спросил: — А теперь за кого?

Звяга предложил:

— А за Серикова брата, Батуту, который добрых мечей нам наковал…

— А-а… Эт, да-а… — протянул Щербак. — Я Батутовым мечом печенега от плеча до пояса развалил. Доспех только хрупнул, как яичная скорлупа…

Ратай проворчал:

— Вечно ты забываешь, что я всегда рядом бываю… И вовсе не до пояса, но доспех точно, как яичная скорлупа… Глубоко просек — не жилец печенег…

Они выпили. У Серка в голове просветлело, стало легко и замечательно покачивало, будто в люльке. Корчмарь тем временем принес и закуску; жаренных на вертеле кур, и большую миску, больше похожую на лохань, соленых огурцов. После вчерашнего желудочного буйства, хотелось чего нибудь полегче, да и остренького. Пока закусывали, германцы основательно нагрузились вином, и разговаривали уже в полный голос, изредка громко хохотали. Ратай разлил по ковшам остатки вина из жбана, повернулся к корчмарю, чтобы потребовать второй, когда Горчак вдруг ухватил его за плечо, сказал тихо:

— Погоди-ка… — насторожив уши, он напряженно вслушивался, о чем говорят германцы, потом тихо заговорил: — Резать православных свиней… Кровь пустим… Пожжем их поганые капища… Девок всех пере… Чего? Мудреное какое-то слово…

Ратай медленно выговорил:

— Горчак, ты это чего плетешь?..

— Это не я плету… — проворчал Горчак. — Это германцы плетут…

— А ты что, ихний язык разумеешь?

— Конечно, разумею… Четыре лета с ними валандался… — Горчак выпрямился, и громко заговорил.

Речь была какая-то рваная, резкая, будто лязг клинков в поединке. Германцы примолкли, и, по мере того, как Горчак говорил, медленно поднимались, с грохотом уронив лавку. Горчак замолчал, а Ратай от полноты души, с маху швырнул в них пустой жбан.

Серик едва успел вырвать из-за пояса рукавички, как германцы ринулись вперед, размахивая кулаками. Мечей при них не было. Натягивая рукавички, Серик бросился навстречу, пользуясь моментом, пока драка не перешла в свалку, с маху саданул каблуком сапога в лошадиную морду ближайшего германца, он от удара опрокинулся навзничь, а Серик уже крутнулся, будто в пляске, и врезал ногой другому в живот. Германский строй разом поредел, и дальше дрались уже на равных. На удивление, германцы оказались крепкими кулачными бойцами, и поначалу казалось, что драка застыла на месте, ни у кого не было перевеса. А когда поднялись, и вступили в драку выбитые в первый момент Сериком, и вовсе показалось, что осилят германцы русичей. Почтенные купцы не вмешивались, лишь прижались к стенам, и с любопытством наблюдали, изредка подбадривая соотечественников криками.

Ратай вдруг заорал:

— В стенку!.. В стенку становись!..

Кое-как разобрались поперек горницы. По сторонам Серика оказались Шарап со Звягой, с правой руки — Щербак с Ратаем, а между ними Горчак. И ломанули вперед, будто в правильной сече. Зажали германцев в угол, и вскоре всех уложили на пол. Как водится, нашлась добрая душа — позвала княжью стражу. Уже когда побоище закончилось, в корчму ворвались стражники. Бородатый десятник заорал:

— Кто посмел германцев бить?! Кто княжий указ нарушил?! Всех в острог!..