— Приехал из Монголии Дмитрий Петрович… Говорят, что Коля взорвал японский танк и сам погиб. Труп обгорел так, что живого места не осталось. Дмитрий Петрович привез его записную книжку. Там было письмо к Нине…

— Эх, Коля! — вздохнул Федор. — Кончилась твоя аспирантура. Нужно ли было сломя голову кинуться туда такому человеку?

Никто ему не ответил: Он постоял немного и ушел.

— Вот его последнее письмо, — сказала Клава, протягивая Зине листок бумаги.

— Не могу я читать чужие письма.

— Теперь это не имеет значения, — возразила Клава. Николай писал:

«Нина!

Бывают в жизни минуты, когда надо подытожить свою недолгую жизнь и, не заглядывая вдаль, сказать себе хорошее, если оно было, и плохое. Может быть, это потому, что завтрашний день будет иной, чем предыдущие. Завтра мне держать экзамен перед страной, перед своей гражданской совестью. Для некоторых из нас это будет последний экзамен. Результаты ты сама узнаешь из газет. Было бы досадно ставить на этом точку, но если обстоятельства сложатся так, заранее только остается пожалеть, что слишком мало я сделал на земле.

Нина! Я люблю тебя. Было между нами недоразумение. Виноват в этом я, но в самые трудные минуты у меня было одно желание: сохраниться, чтобы вернуться к тебе достойным. Это мне придавало силы. Поэтому я часто думаю: тем, что живу, обязан тебе. За это мне не стыдно. Но поверь, ради жизни я не уклонялся от своего долга, не прятался за спины других. Пока мне не приходится краснеть за свою работу здесь. Я всегда думал: это я делаю так, чтобы Нина могла гордиться мной. Иначе бы я не имел права вернуться к тебе.

Я хорошо помню тот день, когда мы стояли на Пугачевской горе. Там я особенно остро почувствовал, что мое место здесь, где я сейчас нахожусь. Это потому, что я люблю тебя. Я знал, что впереди предстоит жестокая борьба, но ведь это за жизнь! И я счастлив, что нашел в себе мужество.

Дорогая! Странным покажется тебе это письмо. То, что я написал, не пишут. Прости. Мне так хотелось поговорить с тобой перед большими событиями, что не удержался. Да, я разговариваю с тобой, словно ты здесь, рядом со мной. Мысленно называю тебя невестой. Остаюсь твой, такой же Николай.

Ночь на 20 августа».

Внизу была торопливая приписка: «Слишком слабы слова, Нина, чтобы выразить все. Пожелай мне мысленно быть достойным человеком. Родная! Уже светает, а там — экзамены — трудные, жестокие. Выдержим!»

— Это все, что от него осталось, — вздохнула Зина, закончив чтение. Губы ее дрожали.

Рано утром к Колесниченко постучались. На лестничной площадке стоял молодой человек в коричневом кожаном пальто с дорогим меховым воротником. Колесниченко с трудом узнал Федора Токмарева.

— Мне никак не верится, Дмитрий Петрович, что Коли нет, — сказал он, проходя в комнату.

Слушая рассказ Колесниченко, Федор не спускал с него глаз. Потом молча посидел несколько минут, а когда Колесниченко пригласил его к завтраку, Федор встал.

— Я пойду, Дмитрий Петрович.

За завтраком Колесниченко спохватился: Федор может знать адрес отца Николая. Надо выслать домой его дневник. Дмитрий Петрович тут же решил разыскать Федора.

Прошло, однако, недели две, прежде чем он собрался в пединститут, где должно было быть общегородское собрание научных работников. Придя пораньше и разыскивая деканат, он увидел в коридоре Федора Токмарева. Федор шел впереди него, слегка размахивая портфелем, как человек, уверенный в себе. Не успел Дмитрий Петрович окликнуть его, как Токмарев скрылся в одной из аудиторий.

Колесниченко пошел за ним и открыл дверь. К его удивлению, аудитория была полна студентов, а Токмарев стоял рядом с кафедрой и начинал лекцию. По внимательно-сосредоточенным лицам студентов видно было, что его лекции пользуются успехом. В самой позе Федора было что-то свободное, легкое.

«Выйдет из него научный работник, — подумал Колесниченко. — Выйдет, но…»

Что скрывалось за этим, Дмитрий Петрович сам не мог определить. Ничего плохого о Токмареве он не знал, но и симпатий этот молодой человек почему-то не вызывал. Не то что Снопов. Тот весь какой-то открытый, а этот вроде себе на уме…

Раздосадованный тем, что пришлось ждать целый академический час, Колесниченко зашел в деканат и сел на диван.

В следующий перерыв Колесниченко собрался выйти и разыскать Федора, но тот сам зашел в деканат вместе с пожилой женщиной.

— Не понимаю, товарищ Токмарев, почему вы отказываетесь от всех поручений? — громко отчитывала женщина.

— А я не вижу в этом особой необходимости для себя, — ответил Федор, не замечая Колесниченко. Он злился. — У меня и без того времени не хватает.

— Мы вашу кандидатуру утвердили на парткоме.

— Напрасно старались.

— Для другого у вас времени хватает, а если с народом поработать, у вас времени нет, — рассердилась женщина и ушла.

Федор заметил Колесниченко и подошел к нему.

— Кто это? — спросил Колесниченко, кивнув головой на дверь.

— Местком, — ответил Федор с иронией. — Хотят пробудить во мне политическую активность, а я не поддаюсь, — засмеялся он, но увидев в глазах Колесниченко осуждение, ожесточился: — Ну на что мне это все нужно? Ходить там по рабочим баракам… Вот никто не спросит, сколько мне приходится работать и что у меня есть. Никто не подумал, что на мне первое приличное зимнее пальто!.. Время, как вы знаете, не баловало нас. Бывало, и недоедали! Стараюсь, работаю… Ну что им еще надо от меня? Что? Профессор Андреев требует от меня иного…

«Этот добровольно на фронт не пойдет, как Коля, — подумал Дмитрий Петрович. — А ведь учились вместе. Кажется, друзьями были».

Записав адрес отца Снопова, Колесниченко пошел в актовый зал. Собрание уже давно шло. Доктор Пронин и Вера Васильевна, занявшие место и ему, издали помахали газеткой, приглашая к себе.

В этот момент Колесниченко еще раз увидел Токмарева. Тот шел вместе с профессором Андреевым, как бы подчеркивая этим свою близость с ним, и сел рядом со своим учителем.

«Все же почему он такой? — задал себе вопрос Колесниченко. — Конечно, дело не только в общественной работе…»

Сам Дмитрий Петрович всегда был занят не только своей прямой работой. Для него всегда хватало дела и в месткоме, и в лекторских группах, и в студенческих общежитиях. Да он я не мог без этого жить. Как же иначе?

— Все же к чему это приведет? — забывшись, пробормотал он, усаживаясь на место.

— Что вы сказали? — переспросил Пронин. Колесниченко растерянно взглянул на своего учителя и понял, что рассуждал вслух. Оба засмеялись.

Без конца моросил осенний надоедливый дождь. Федору казалось, что промокла не только его одежда, но и сама душа. В эти дни было так пасмурно и сумрачно, что трудно было отличить день от вечера.

Он поднял воротник реглана, но и это не помогло: капли воды, скатываясь с кожаной фуражки, пропитали голубой модный шарф с красными крапинками, который теперь мокрой тряпкой охватывал шею.

Федор испытывал мучительное недовольство собой и тем, как сложилась его жизнь, как проходили его вечера. Ровно без пятнадцати десять он закрывал лабораторию, где готовился к лекциям, и уходил из института. Через десять минут он был уже в темном вестибюле городской библиотеки и терпеливо поджидал появления Нины, каждый раз боясь, что, увидев его, она бросит по его адресу что-нибудь презрительное. Что скрывать, бывало и это, но он терпел.

И так каждый день…

Совсем недавно Федор считал себя победителем в соперничестве с Николаем: в доме отдыха Нина, казалось, навсегда порвала с ним, выбросила его из сердца. Но не тут-то было: хотела забыть, считая себя оскорбленной, а когда стало известно, что Николай не вернется, прорвалось настоящее. Федор понял, что Нина никогда не могла заглушить в себе чувство первой любви и Николай всегда оставался для нее первым человеком. Отчаянию Нины не было предела. Она надломилась, поникла, видимо, обвиняя себя в гибели Николая. Она похудела, голубые глаза ее ввалились, стали печальными и, к несчастью для Федора, еще более привлекательными.