«Вот где собака зарыта! Вот где причина неуспеваемости!» — чуть не воскликнул Сергей.

Откинув волосы, Сергей начал торопливо записывать.

После звонка Сергей вместе с учительницей вышел в коридор.

— Вы недовольны уроком? — спросила Мария Федоровна.

— Почему вы так думаете?

— В конце урока вы очень много записывали. И взгляд у вас стал сердитый.

— Как вы думаете, вы достигли цели урока?

— Думаю, что ошибок у меня нет. Разбор задачи, правда, затянулся. Это плохо. А так, на мой взгляд, ничего.

— Простите меня, но я должен вам сказать, что вы ничему не научили их на этом уроке. Вы очень хорошо разобрали задачу, все разжевали и в рот положили. Вам не кажется, что вы перестарались, что вы отняли у них возможность думать самим? Ведь им оставалось только цифры подставить и произвести четыре действия арифметики.

— Это я не сама выдумала, Сергей Петрович, — напористо возразила Мария Федоровна. — Так указано в методических разработках. Так рекомендуют.

— Возможно. Не возражаю, — ответил Сергей. — Но скажите, Мария Федоровна, вы всегда так разбирали задачи?

— Раньше как-то меньше. Требования были не те…

— Теперь давайте подведем итог. Пять лет назад у вас не было второгодников. Разве вы тогда были опытнее?

— Дополнительные занятия будут.

— Вы, конечно, очень трудолюбивы. А ученик? Ему двенадцать лет. На занятиях он пять-шесть часов, а потом дополнительные занятия по математике, по русскому языку. Да еще надо выполнять домашние задания. Сколько на все это уйдет времени?

— Вы, что же, дополнительные занятия хотите отменить?

— Я хочу, чтобы они не были нужны.

— Вы… Вы просто придираетесь ко мне, — вспыхнула учительница. Губы ее задрожали, и на глазах появились слезы. — Я пойду в районо…

— Мария Федоровна, — остановил ее Сергей. — Меня это все время мучает, и я очень много думал, прежде чем высказать это. И я докажу фактами, что вы не правы. Пять лет назад вы провели за год два дополнительных урока, а второгодников у вас не было. В прошлом году вы провели семьдесят восемь дополнительных занятий, а на второй год осталось десять человек. Все это взято из ваших же отчетов. Почему же так получается?

— Вы отрицаете методику… науку…

— Да нет, не всякую… Ваш урок хороший, но, понимаете, только для тех, кто разрабатывает методику. А для учащихся от такого урока мало пользы. Им надо жить, а в жизни за ними не будет ходить учитель и подсказывать. Самим придется решать сложнейшие задачи. Давайте обсудим это. Созовем педсовет. Готовьтесь к нему. Доказывайте, убеждайте. Если я не прав, так и скажите мне: «Вы, товарищ, хоть и директор, а ничего не понимаете». Убедите — спасибо скажу. Но учтите, что я буду отстаивать свою точку зрения… И согласитесь, Мария Федоровна, что надо ведь как-то выйти из этого заколдованного круга. И выйдем!

Мария Федоровна, задумавшись, разглядывала осунувшееся лицо молодого директора.

В коридоре звенел звонок. Кончились уроки.

— Больной приходит в сознание.

— Хорошо, — ответил басистый голос. — Пульс? Женщина ответила, но Николай не расслышал. Он открыл глаза: хотелось узнать, кто больной, почему без сознания. Сам он боли не чувствовал. Только тело было словно скованное, придавленное тяжестью. Трудно было дышать.

— Больной смотрит. Он пришел в сознание, — докладывала женщина. — Как вы себя чувствуете, больной?

— Я не больной, — с трудом выговорил Николай.

— Да. Да. Вы — не больной. Вас немного ранило, — спохватилась женщина.

— Куда?

— Что? Воды вам?

— Куда ранен?

— В грудь ранены. Да вы не беспокойтесь. Рана не опасная. Недельки через три мы вас вылечим, а пока лежите спокойно. Вам вредно говорить.

Николай больше не слушал. Его ничего не интересовало и не тревожило. Он лежал, ощущая в груди ноющую боль.

— Пульс хороший, — продолжала женщина.

— Превосходно. Сейчас подойду, — ответил тот же басистый голос издали.

Николай коснулся рукой груди. Вместо гимнастерки пальцы нащупали мягкую марлю.

— Документы где? — спросил Николай, вспомнив о последней атаке на седловине.

— Что «где»? — переспросила женщина.

— Комсомольский билет…

— В сохранности все. Показать вам? Принесу, принесу…

Она вернулась нескоро. Ожидая ее, Николай разглядывал свои руки. Они стали худыми, пальцы были морщинистые и желтые, а кожа неприятная, липкая.

— Вот ваши документы. Пожалуйста.

Женщина развернула марлевый платок. Николай едва узнал свои бумаги. Они были залиты чем-то бурым. У комсомольского билета вырван правый верхний угол…

— Пуля это. Она ранила вас. А это кровь…

— Платочек где? Платочек…

— Какой платочек? Никакого платка я не видела… Не было…

Начался кашель. Он мешал дышать. Слова вылетали обрывистые, хриплые… Впадая в забытье, он будто видел Нину. Она грустно смотрела на него…

Проснулся под утро. Между спящими больными ходила женщина в белом халате. Сунул руку под подушку. Документы были там. Сам или кто другой положил, вспомнить не мог.

Увидев, что он проснулся, женщина подошла к нему.

— Платочек нашли? — спросил Николай.

— Какой платочек?

— Шелковый… В кармане гимнастерки был, — с большим трудом выдавил он из себя длинную фразу.

— Не понимаю ничего…

— Разыщите, сестра…

Николай старался говорить только те слова, которые были крайне нужны. — Разыщите, прошу…

— Успокойтесь. Все будет в порядке.

Было досадно и обидно, что она не понимала простой вещи: платочек надо найти. Ему казалось, что, потеряв платочек, он потеряет Нину; казалось, вместе с исчезновением кусочка шелка оборвется последняя нитка, связывающая его с Ниной. А сестра упорно не хотела понять это.

Николай устал и впал в то безразличное состояние, когда ничего не надо, ничто не интересует. Сквозь полудрему он опять слышал разговор. Женщина докладывала, что больной приходил в сознание, но немного погодя начал бредить каким-то платком. При этом женщина несколько раз произнесла слово «тяжелый».

К койке подошел кто-то и наклонился над ним. Николай открыл глаза. Это был доктор.

— Как дела, молодой человек? — спросил доктор, присаживаясь на край койки.

— Превосходно.

— А настроение?

— Оптимистическое.

— Однако чем-то недовольны?

— Доктор, там… В кармане гимнастерки… Николаю казалось, что этот человек должен понять, что значит для него платочек. И стоит только попросить его убедительнее, он найдет…

И вдруг Николай увидел эмалированный таз. Платочек, легкий, чистый, не хотел тонуть в окровавленной жиже, а сестра в белом халате уносила таз… Не сестра это, не сестра, а Нина. Почему она скрывает от него заплаканное лицо? Почему сама уносит свой тайный подарок? Ах, да… Она думает, что…

— Доктор, остановите! Остановите! Прикажите! — закричал Николай и рванулся с постели. Что-то ударило тупым и тяжелым по груди, и он, обессиленный, свалился на руки хирурга и сестры.

— Что ты делаешь, человече! — нежно прикрикнул на него хирург.

Дни шли за днями. По утрам Николай отмечал ногтем на неокрашенном косяке окна лучи восходящего солнца — и со временем мог безошибочно определить, куда они дотянутся завтра и послезавтра. Длиннее становились темные осенние ночи.

В конце сентября Николаю разрешили сесть на койку. Сестра помогла подняться, обложила подушками и дежурила около него.

В тот день он узнал, что недавно к нему приезжал Андрей Куклин, но его не пустили: опасались, что лишнее волнение может ухудшить положение. Почти целый день вертелся Андрей около госпиталя, стараясь хотя бы в окно увидеть друга, но уехал, ничего не добившись.

Боли теперь Николай почти не ощущал, мог смеяться и шутить. Он подружился с больными и медицинскими работниками. Особенно привязался к нему начальник госпиталя военврач первого ранга Сокольский. Началось это во время одного обхода. Сокольский вслух произнес какую-то фразу по-латыни. Заключение звучало не очень бодро: хирург был недоволен процессом заживления раны.