Николай был жив. Запекшимися губами он жадно хватал сухой воздух.

— Пить хочется, Коля? Сейчас, Коля, сейчас, — бормотал Андрей.

Он перевернул Николая на спину и, отстегнув флягу, поднес ее горлышко к окровавленным губам друга.

Тот глотнул раза два и закашлялся. На губах появилась кровавая пена.

— Пей, Коля, пей. Легче будет, — уговаривал Андрей. — Мне не надо. Я не хочу.

Вылив остатки воды на лицо Николая, он отбросил флягу и в это время услышал топот коней и оглянулся.

Пригнувшись к седлам, на них неслись два кавалериста.

— Не возьмешь, япошка! Не дадимся! — закричал Андрей, рванулся, чтобы встать, и свалился как подкошенный.

Майор Кушнарев, наспех перевязанный ординарцем, сидел с командиром эскадрона монгольской конницы на дне небольшого окопа и разговаривал по телефону с ротами.

— Ну что? — спросил командир эскадрона, передавая трубку телефонисту.

— Не видно стало, — ответил командир эскадрона, не отрывая от глаз бинокля.

— Эх, черт возьми. Живы они, а до вечера не выручить, — выругался Кушнарев и поморщился от боли.

Дорого обошлась короткая схватка, разыгравшаяся у подножья высотки с седловиной: убит лейтенант Александров, ранены двое. Неизвестно, что со Сноповым…

— По-моему, можно, — осторожно заметил командир эскадрона, а потом что-то сказал по-монгольски одному из кавалеристов. Тот выскользнул из окопчика и побежал к коноводам, придерживая рукой шашку.

Минут через пятнадцать два отчаянных кавалериста вылетели стрелой на седловину и, подхватив Снопова и Куклина, благополучно ускакали в тыл.

Глава шестая

В семь часов вечера Зина вышла на привокзальную площадь и остановилась. Сверкая оконными стеклами под ливнем косых лучей солнца, вдали простирался дорогой для нее старый уральский город. И как не любить его? Ведь здесь прожиты самые лучшие годы, здесь началась настоящая светлая жизнь.

«Домой! В общежитие!» — заторопилась она.

Затащив в трамвай чемодан, к которому был приторочен порядочный узел с домашними пирожками и ватрушками— гостинцами для подружек, поехала в город.

По дороге она не теряла того радужного настроения, которое охватило ее на вокзале. Она даже перебросилась шуткой с пожилой кондукторшей. — Скажите, пожалуйста, где мне лучше сойти, чтобы попасть в пединститут? — робко спросила Зину маленькая смуглая девушка. В руках ее были чемодан и связка книг.

Ответив ей, Зина вышла на переднюю площадку. Стало немного грустно: ведь когда-то и она, как эта новенькая, так же робко появилась в этом городе.

Она. деревенская девушка, вздумала поступить на рабфак. Все было непривычно и страшно. В трамвае боялась, что жулики вытащат все ее богатство — двадцать два рубля, зашитые по частям в подкладку жакетки; страшно было пропустить нужную остановку трамвая. В довершение всего, она, поднимая багаж, надорвала трамвайный билет, и это вызвало недоразумение с контролером. Заступился какой-то молодой человек.

Зина почувствовала себя тогда самой несчастной девчонкой в мире, и если бы можно было отвернуться и заплакать— она разрыдалась бы. Да, она тогда боялась города, боялась людей. Давно это было.

В этом году Зина приехала почти за десять дней до начала занятий. Дома она объясняла этот ранний отъезд тем, что нужно занять хорошее место в общежитии: иначе будешь ютиться целый год у порога. На самом же деле она скучала по общежитию, по подругам, товарищам и городу.

В общежитие она приехала уже вечером. Однокурсник Вася Родионов помог ей донести чемодан. Оставив багаж у швейцара, Зина побежала в комнату: хотелось поскорее встретиться с подругами.

— Ниночка! — крикнула она, врываясь в комнату. — Ниночка!

В комнате никого не было. Как всегда, стояли четыре койки, но только одна из них была заправлена по-настоящему да на другой лежали нераспакованные вещи Клавы.

На столе лежала записка Нины: «Извините, что не могу встретить. Уезжаю в подшефный колхоз. Приеду в десять. Хлеб, сахар и масло в тумбочке».

Зине стало не по себе. Нина прожила все лето одна в этих стенах. Ей некуда было ехать. Нет у нее родных, у которых можно было бы пожить во время каникул. А Зина жила как на курорте… Как укор звучало напоминание о том, что в тумбочке есть хлеб, сахар и масло. Было ли всегда в тумбочке все это? Ведь на стипендию далеко не уедешь. Прожила денек чуть роскошнее — и на другой день уже скажется…

«Почему я не позвала ее с собой?» — запоздало думала Зина, перечитывая записку.

В комнату вошла Клава. Подруги обнялись.

— С приездом, девушки! — раздался голос Федора, Он стоял в дверях с двумя букетами цветов.

— Федя! — обрадовалась Клава.

— Извините меня, девушки. Нина просила встретить вас, но я проводил консультацию для поступающих в институт и задержался. Старая пословица гласит: лучше поздно, чем никогда, а чтобы окончательно задобрить вас — прошу принять сей скромный дар, — закончил он и, склонив голову, протянул два букета.

— Вот спасибо! — воскликнула Клава. — Какой ты внимательный, Федя!

Зина приняла букет без особого воодушевления. Это не ускользнуло от внимания Федора.

Еще больше Зина помрачнела, когда увидела на тумбочке Нины книгу с надписью: «Ф. Токмарев».

— Что пишет Коля?

— Писал однажды, что получил легкое ранение, и замолчал, — ответил Федор, улыбаясь.

Это еще больше не понравилось Зине.

Каждую субботу во время уборки Карпов проводил по телефону так называемую перекличку председателей колхозов. Начинал разговор обычно заведующий земельным отделом, а затем, как тяжелая артиллерия, выступал Карпов и пушил всех подряд.

Председатели колхозов тяжело вздыхали, морщились, но терпеливо сидели у телефонов. Только Старцев, председатель колхоза «Ударник», осмеливался ворчать.

— Опять начинается, — бубнил он, прикрывая ладонью микрофон. — Будем болтать тут до утра. А потом, не выспавшись, носись по полям!

Старцев нервничал. Несколько дней назад в колхоз «Ударник» заезжал Карпов, накричал на него, обозвал врагом народа, наобещал тюрьму и уехал. Старцев знал, что гнев Карпова вызван не состоянием дел в колхозе, а выступлением на партактиве.

Сегодня разговор начался с колхозов, расположенных далеко от районного центра.

— Что там? — спрашивал Старцева Мирон Иванович, секретарь партийной организации, посматривая на телефонную трубку.

— «Авангард» шерстит. Хвост крутит Михайлову за то, что зерно не успевает просушить, — ответил Старцев. — Ага, теперь за то, что у свинарника дверь не закрывается и солома за лесом не заскирдована.

— Нечего сказать, конкретное руководство, — иронически заметил Мирон Иванович.

— «Ударник»! «Ударник»! Порадуйте нас вашими успехами, — донесся голос Карпова.

— Дела ничего. Убрали четыреста семьдесят шесть гектаров… Осталось двести тридцать.

— Почему за эту пятидневку у вас снижение темпа?

— Дожди помешали. Комбайны не идут. Лобогрейками скашивали. Сейчас обмолачиваем.

— Ты там не крути! Отвечай на вопрос: почему саботируете уборку урожая? Умышленно тянете с уборкой! Объективные причины… И в дождь надо пускать комбайны! Понятно?

— Я же и говорю, что в дождь комбайны не могут идти…

— Отвечайте по существу.

— Он и отвечает, — вставил слово Мирон Иванович, придвинувшийся к Старцеву.

— Кто там еще языком треплет? Старцев, вам придется отвечать перед прокурором…

Закончив разговор, Старцев плюнул и сел за стол.

— Ладно, не расстраивайся, — пытался успокоить его Мирон Иванович. — Дожди от нас не зависят…

— Да не прокурора я боюсь. А вот откуда у нас развелись такие? Сам видит, что черное, а кричит: белое! Попробуй ему доказать… Все равно он окажется правым. Комбайны не идут, а он кричит: «Не должно быть! Надо пустить!» — Лицо председателя горело от возмущения. — Ему наплевать, что мы с поля получим. Ему лишь бы доложить вверх: «Уборка закончена».