И он исчез в ночи.

Еще не наступила полночь, когда я уже звонил капитану…

Как поступили в дальнейшем с информацией доктора X., этого я не знаю. Капитан, однажды, когда я задал ему вопрос, внушил мне, что мое любопытство неуместно. Ожидали удар, очевидно, в другом месте. Капитан совсем не любил говорить об этих вещах: — Займитесь тем, что происходит у противника, это все, о чем я вас прошу, — часто говорил он.

Дней через десять после этого памятного рейса, немцы вдруг проснулись на всем фронте Вогез и Эльзаса. Я еще спал, когда меня разбудил очень близкий взрыв, за которым последовал зловещий треск.

Мой брат открыл дверь:

— Это там, они начинают обстрел и на этот раз серьезный.

Я спешно оделся. Наши 150-мм длинноствольные и другие батареи, о существовании которых в соседних лесах я не знал, вели со своей стороны огонь с красивым грохотом.

Солдаты территориальных войск в тревоге бегали туда-сюда, как куры, на которых напала охотничья собака; одни занимали позиции в траншеях, другие, особенно из тыловых служб, исчезали в погребках, и вскоре на улицах никого не было видно.

Жаль, что капитана Пиктона тут уже не было! — думал я, раскладывая по ящикам мои карточки и мои досье.

К девяти часам мой брат еще приехал на границу, чтобы забрать там несколько неинтересных писем, первых в этом месяце. Он возвратился в момент, пожалуй, самый рискованный: он спокойно шел посреди улицы, не прячась у стен, не укрываясь и увидев его, идущего так же, как он пришел бы в любой другой день, я сказал себе с некоторым удовлетворением:

— Вот! Мы все же из хорошего рода.

Вскоре крупный снаряд взорвался в тридцати метрах от нашего домика, и я подумал, что нужно позвонить в М…кур.

— Ну, — сказал капитан, — у вас тоже становится жарко?

— Да, это действительно уже началось. В тот же момент оглушающий взрыв расшатал всю нашу хибарку…

— Вот, вы услышали, господин капитан? Этот упал рядом!

— Действительно, никаких глупостей, да! Не забудьте про архивы!

— Все упаковано, готово к отправке или к сожжению, смотря по обстоятельствам.

— Я не думаю, чтобы это была серьезная опасность; скорее всего, это просто крупная демонстрация. Доктор X. был прав. Я, вероятно, пошлю к вам машину во второй половине дня, вы загрузите туда все ваши документы и возвращайтесь сюда.

— О, господин капитан! Мне показалось бы, что я убегаю от первой опасности!

— Все в порядке, у меня нет времени, вы получите приказы.

Это был мой последний телефонный разговор в С…бахе: только я потянулся, чтобы повесить трубку, как мне ударило по пальцам, а на другой стороне стены открылась земля, взметнулись вверх черные облака и серая пыль со строительным мусором, кусками штукатурки и кусками металла.

Я послал моего брата завтракать, а сам ожидал его, наблюдая. Но он скоро вернулся, сказав мне, что внутренняя часть гостиницы опустошена, что жители деревни загрузили на свои тележки все, чем они дорожили более всего, и что исход уже начался бы, если бы огонь врага это позволил. Я в свою очередь тоже вышел. Впрочем, находиться на улице было не более опасно, чем в четырех стенах, ведь взрыв мог полностью разрушить их за пару минут. Печальное зрелище! Менее чем за пять часов веселая и процветающая деревня превратилась в груду дымящихся развалин.

Между тем интенсивность бомбардировки уменьшилась, и люди суетились уже со странным спокойствием. Все происходило как в кошмаре или в нереальном мире.

— Ну, стало быть, придется покинуть С…бах, — сказал я старому, крепкому и жилистому крестьянину, спорившему со своей женой, которая упорно настаивала на погрузке на телегу самых разных громоздких и странных предметов.

— Это Божья воля, — вздохнул он, — придется с этим смириться. Лишь бы только он оставил жизнь молодым. Мы старики, мы можем уехать.

Ах! Как хорошо я ее знал, эту мольбу «лишь бы только», я слышал ее сотни раз и еще чаще читал во всех письмах этих бедных людей.

— Лишь бы только мы смогли обрабатывать наши поля и сеять наше зерно! — говорили они вначале.

Затем:

— Лишь бы только мы сохранили наших животных!..

Позже:

— Лишь бы только не разрушили наш дом!..

Еще позже:

— Лишь бы только мы остались живы! Прочее, тем хуже, тем хуже! Кто-то оплатит ущерб.

И теперь это была самая последняя мольба:

— Господи, пусть наши дети останутся живы!

К пяти часам прибыл Бертон с письменными приказами.

— Не волнуйся из-за этого, — сказал я ему, — я попрошу капитана отозвать и тебя.

— Ах, нет, не нужно! — ответил он обиженно. — Впрочем, ты хорошо видишь, что это закончилось. Я собираюсь теперь заняться населением, его ведь нужно ночью эвакуировать. Командир будет доволен, что один из нас остался.

— В отделе сейчас не до того, — сообщил мне доверительно Бертон. — Капитан ужасно раздражителен, и офицеры хватаются за головы!..

Действительно немецкое наступление началось в Вердене и, капитан лучше, чем кто-либо другой, знал, какая потрясающая партия начала разыгрываться. Испытывал ли он некоторое удовлетворение, из-за того, что мог воскликнуть, мол, я это предвидел? Однако я не заметил ничего на его лице, измученном усталостью и тревогой. В этот час нам было не до маленьких проявлений личного тщеславия, и со всех сторон, из штабов дивизий и армии его забрасывали вопросами, на которые никто не мог ответить.

Затем работа возобновилась, возвратилась уверенность и, несмотря на массовые жертвы, жизнь, которая сильнее смерти, вновь пошла своим путем.

С…бах был полностью эвакуирован, мой брат присоединился ко мне в M…куре; мы нашли для жилья оставленную квартиру, что позволило нам организовать общий стол с Риттером и другими. Жизнь была терпимой, но мне не хватало определенности; я чувствовал себя лишним, меня бросали на всякие непредвиденные работы, подменяя кого угодно. Эти функции «мальчика на все случаи жизни» оставили в моей душе тусклые воспоминания и мало приятного; я не один раз получал выговоры и редко похвалы.

Ради справедливости должен заметить, что, если у меня в это время были приступы уныния и плохого настроения, к которым меня предрасполагал мой довольно раздражительный темперамент, это было не только из-за столь же мелочных личных причин, но и потому, что я очень хорошо понимал свою бесполезность. Мне, впрочем, всегда было по душе жить с некоторым риском, не потому, что я был особенно отважным или даже смелым. Как и Генрих IV, хотя и в ином виде, я поддавался страху, но старался всегда реагировать, победить в себе животный страх, и это мне, в общем, удавалось. Самое трудное мужество, без сомнения, мужество в одиночку. Я помню, что вечером к одиннадцати часам, когда я уходил из нашего бюро домой, мощные взрывы неожиданно потрясли городок. Похоже было, что враг впервые ударил из 180-милимметровок, один дом был разрушен сверху донизу, поднят вверх и распался как карточный домик. Снаряд пронзил его насквозь и взорвался в погребке. Выйдя на лестничную площадку моей квартиры, я заметил, что у меня перехватило дыхание.

— Ты, малыш, — сказал я себе тогда, — ты испугался, ты убежал без оглядки. Теперь ты в порядке и должен, не спеша, вернуться в бюро, со спокойным дыханием.

И я выскользнул в темную ночь. Два или три снаряда еще упали, но когда я вернулся, мое сердце уже билось как обычно. Возможно, это был единственный раз в моей жизни, когда я был действительно смел. Но еще больше, чем жить с риском, мне нравилось идти неизбитыми путями. Да и что может быть более иссушающим, будничным и доводящим до отчаяния, чем ежедневный разбор списков немецких потерь, которые регулярно до нас доходили.

Для этой чисто бюрократической деятельности у меня был один эльзасец, который был намного моложе меня и, пойдя в армию добровольцем в 1914 году, уже получил нашивку младшего лейтенанта.