– Что ты здесь делаешь? – мягко повторил я и сжал руку Стефани. – Ты видишь его?

– Да, он стоит рядом. Спиной ко мне. Держи меня крепче. Я попробую...

Рука Стефани затрепетала и я почувствовал страшную тяжесть, будто мне привязали к кисти гирю.

– Держи, – повторила она и замолчала.

– У вас все хорошо, – через мгновение снова услышал я ее тихий голос. – У вас будет все хорошо. Идите с Богом. И простите нас. Прощайте.

– Все, Пьетр, – услышал я. – Вдохни и открой глаза. И не отпускай мою руку.

Я увидел перед собой бледное отрешенное лицо Стефани. Она подняла веки – ее глаза целое мгновение не узнавали меня, а потом узнали.

– Спасибо, – улыбнулась она.

И я не посмел спросить – за что.

А ночью, лежа без сна, понял – это был я. Вернее, мое второе я, Там, в преисподней. Она отпустила мне мои грехи.

В одиннадцать утра внизу взвизгнули тормоза, хлопнула дверца и я услышал легкий бег по ступенькам.

Кристина. Она была в белом и светилась.

– Поехали! – радостно обняла меня. – Где твоя сумка? Черная с синей полосой. Видишь, я помню ее.

Я сел рядом и поехал, оставив кошака в доме, а ключ под крыльцом.

Мы взвились по дороге серпантином чуть ли не на самый хребет Сан-Габриэл и остановились. Далеко внизу лежала узкая голубая лужица озера. К нему почти отвестно спускались скалы. Вокруг – ни души. Воздух над вершинами гор вибрировал – будто от полноты жизни. Хотелось крикнуть – чтобы эхо летело над ущельями и каньонами и не смолкало.

– Здесь нам никто не помешает, – сказала Кристина, выключая двигатель. – У нас есть полчаса.

Она порывисто повернулась ко мне и взяла мои руки в свои:

– Прости, Петр, я вчера просто не могла с собой справиться. Я ведь думала, что ты уехал навсегда и больше не вернешься. И вдруг узнаю от Каролины, что ты здесь. Зачем она это скрывала? Не знаю, как я продержалась до вчерашнего дня. Когда ты ушел в то утро, все изменилось. Как будто я живу теперь не свою жизнь. Как будто моя жизнь зависит от того, где ты и что с тобой. Потому что я все время думаю о тебе. О тебе, о нас, как если бы мы были вместе. Не бойся сказать «нет», Петр, если ты хочешь сказать «нет». Я пойму, и все образуется. Но если... – и Крис посмотрела на меня таким взглядом, каким никогда в жизни никто на меня не смотрел. Наверное, я сам так буду смотреть в Чистилище на Архангела с весами в одной руке и карающим мечом в другой.

Я молча потянулся к ней, и все повторилось. Кроме моей слабости.

– Господи, мне тридцать восемь лет, – говорила она потом, расчесывая волосы, – а я только начинаю жить. Я даже старше тебя, Петр. Я не сошла с ума?

Вечером она позвонила мне в дом своих друзей, куда перевезла жить. Хозяева уехали на месяц к родителям в Юту – оставили ей ключи. Дом – на горе. Внизу – Лос-Анджелос, а выше только вершины Сан-Габриэла.

– Как ты там? – звучал ее голос, наполняя музыкой тепла холодную белую ракушку телефонной трубки. – Видишь оттуда Хантингтон-Бич? Выйди, посмотри. Я сейчас тоже выйду. Я почувствую твой взгляд. О, как я хочу быть рядом с тобой.

Я вышел и впился глазами в дальнюю линию огней, обрезанную тьмой океана. Между нами было километров двадцать, но я был уверен, что вижу Крис. Она стояла на цыпочках, подняв руку, чтобы я ее узнал.

Фрэнк был ее вторым мужем – первый раз она вышла замуж еще малоопытной девчонкой, за кубинского эмигранта. От него она родила мальчика, но ребенок не прожил и года. В юности ей хотелось переделать мир и Че Гевара был ее кумиром. Потом она поняла, что мир не изменить, пока не изменится сам человек. К своей новой вере она пришла благодаря Фрэнку. Он много в жизни испытал. Она любила его, но никогда не была счастлива с ним как женщина. Она вообще никогда не была счастлива в любви. Она считала, что это ей просто не дано. И вот теперь...

– Петр, мы можем быть вместе, если только ты этого хочешь. Здесь или в России. Я могу поехать с тобой. Я уже выясняла. Я могу заключить контракт на год и читать лекции у вас в университете или еще где-нибудь. Скажи, что ты об этом думаешь?

В Мексике у нее жили младшие брат и сестра. Родители умерли. Впрочем, они были в разводе. Отец был веселый, эксцентричный, неугомонный – всю жизнь перебирался с места на место. Крис вспоминала, как однажды они всей семьей накануне Рождества отправились в супермаркет за подарками. Отец увидел на витрине настоящие наручники и попросил их у продавца, хотя они не продавались, а висели для интерьера. Он защелкнул их на себе, проверяя, действуют ли. Пригрозил детям, что теперь за плохие отметки в школе будет приковывать к письменному столу. Все посмеялись, включая продавца. Потом оказалось, что к наручникам нет ключа и их не открыть. Собрались все продавцы, а потом все руководство магазина, включая технический персонал – электрика, водопроводчика и пожарника. Никакого результата. Отца повели в кабинет директора, чтобы вызывать кого-нибудь из полиции. Он – в наручниках. За ним целая толпа. Многие решили, что это поймали вора.

У директора отца угостили виски с содовой, чтобы он не волновался, а их – кока-колой. Приехавшая полиция поначалу не разобралась и хотела вправду арестовать его. Потом действительно пришлось отправиться в участок, потому что наручники все не открывались. Это была какая-то старая, вышедшая из употребления модель.

В наручниках отца увезли домой. Сказали, что пришлют специалиста. Машину вела мама и всю дорогу ругала отца. Она уже устала от его выходок....

Потом из полиции позвонили – никого не могут найти. Так отец и встречал Рождество в наручниках. Мама плакала. У нее еще никогда не было такого Рождества. Потом уже после Рождества специалист все-таки нашелся, приехал, и в один миг наручники распались. Оказалось, что он русский. Отец еще со Второй мировой войны знал несколько русских слов.

Кристина помнит, как что-то тогда перевернулось в ней.

– Ага, – сказал я, – а теперь явился я, чтобы снять с тебя твои наручники.

– Да, – засмеялась она, – Ты правильно понял эту историю. Только все-таки будет лучше, если ты отдашь мне ключи.

Когда мы лежали, она поднялась надо мной, провела пальцем по моим бровям, губам:

– Знаешь, я себя не узнаю.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы ты отдавал ключи. Пусть они будут у тебя.

Мы договорились, что Фрэнк пока ничего не узнает – чтобы мы могли беспрепятственно встречаться оставшееся время. Мы договорились, что она ему скажет, когда я уеду. Скажет, оформит документы и прилетит ко мне. Или же пригласит – в зависимости от того, что быстрее. Я не заикался о том, чтобы каким-то образом остаться здесь. Получалось, надо расстаться, чтобы быть вместе. К тому же, чувство было таким полным и острым, что хотелось убежать от него, оставить на потом, зарыть как клад до лучших – НАШИХ – времен.

Господи, что такое любовь? Крошечный сверкающий бриллиантик, брошенный на огромную чашу весов, а на другой чаше – вся жизнь Кристины, прожитая без меня, ее первый брак и жизнь ее отца, и Фрэнк, и Новая церковь, и вся Америка с голубыми зеркальными стенами банков, по которым плывут отраженные облака.

Она приезжала ко мне утром или вечером, выкраивая время тут и там, и мы раздевались, ложились в неутолимой жажде ежесекундной близости. Или просто лежали вместе – лишь бы касаться друг друга.

Мы никуда не ходили, не ездили. Зачем? Только однажды Крис отвезла меня на улицу «Монастырские сады» к очень пожилой художнице Джин Майлз, с которой дружила. Ей очень хотелось нас познакомить.

...Джин копошится на кухне, маленькая, деловитая – готовит нам специальный салат. Огромный нож в ее маленькой руке не очень уверенно сражается с огромным калифорнийским овощем.

– Я люблю здесь бывать, – шепчет мне Крис, с любовью оглядываясь по сторонам, – здесь как у меня в детстве.