– Что значит, Фрэнк не занимается любовью? Для секса достаточно и одного мизинца.

– Ну что ты, Пьетер – для них это богомерзко.

Закрыв глаза я – от гребенок до ног – снова увидел перед собой Кристину и сердце мое застонало.

К ночи я почувствовал себя таким усталым и выпотрошенным, что мог предложить Бесси, то бишь Элизабет, лишь сокровенный поцелуй...

Но она была благодарна до слез.

Великое ее достоинство, между прочим.

Спи, Лизавета.

Утром я обнаружил на своем причинном месте рождественскую ленточку с бантиком. Там же губной помадой была запечатлена попытка поцелуя. Крепко же я спал. На коврике под ногами возле фарфоровой собачки, посаженной сторожить меня, лежала записка. «Еда на столе. Скоро вернусь. Не думай бежать!»

Было бы куда, Лиза.

За дверью в гараж просительно потявкивала Сюзи и задушено хрипел Спайк. Я не стал пускать их в дом. Поставил кофе, похрустел муслями с йогуртом. Потом сварил два яйца в мешочек – для потенции. Накопал на полке чай с женьшенем – на всякий пожарный выпил и чаю. Хотел позвонить Патриции, но раздумал.

Бесси вернулась с живой рождественской елкой в амнезии искусственного инея и принялась ее наряжать. От помощи отказалась:

– Я люблю сама. Лучше погуляй с Сюзи.

Первое декабря. Солнце. Градусов семьдесят тепла по Фаренгейту. По Цельсию – двадцать. Перед домом Крис и Фрэнка – пусто. На дверях соседних домов появились перевитые лентами рождественские венки. У нас с такими хоронят. По всем каналам радио УКВ – ор от рождественских скидок на товары и услуги. Каролина тоже куда-то пропала. Не с ними ли?

После Сюзи Бесси выдает мне классный байк – «у меня классный сын, классный дом, классный байк» – и отправляет покататься. Оберегает мою мнимую свободу, чтобы на ночь заполучить меня целиком. Интересно, сколько я продержусь. Я рулю к океану, благо до него отсюда рукой подать. Нарядный спортивный народ на широкой асфальтовой дорожке вдоль пляжа. Народный спортивный наряд. Бегут, катят на роликах, рулят на катиках, крутят педали, как я. Теплый свежий морской ветер в лицо. Ветер – Петер. Господи, только ты знаешь, как я несчастен.

Когда возвращаюсь, она еще возится с иллюминацией, пыхтит под елкой, как снегурочка, являя мне в спортивных штанах свои хорошо оформленные лакомые половинки, но я к ним ин-ди-ффе-рен-тен. Да, да, мое Вам ффе! Загадка природы – тянуться к тому, за что бьют по рукам.

– А где твой сын, Бесси?

– Сейчас у приятеля живет. Я их устроила в один дорогой клуб. По ночам работают. Отвозят машины на стоянку. Чаевые до ста долларов. Неплохой бизнес.

– Он знает про нас?

– Конечно. Я вас обязательно познакомлю. Ты ему должен понравиться. Кстати, мы сегодня по пути заедем к нему.

– Мы куда-то собираемся?

– Да, разве я тебе не сказала? В Хрустальный дворец. На рождественский спектакль.

– Надо будет одеться?

– Да, Пит. Хотя раздетый ты мне ближе.

Пит, это что-то новое. Из Питов я знаю только Сампраса, ракетку номер один в классификации Эй-Ти-Пи.

– Пит это не я, а ты.

– Почему?

– Потому что «пит» по-английски – впадинка.

– Хи-хи, верно!

– А я Питон.

– Змея, что ли?

– Нет, просто Большой Пит.

– Ну уж и большой...

– Тебе видней.

– Ха-ха. Иногда я забываю, что ты русский.

Напрасно, Лизабет.

Наконец елка – в невидимых путах проводков; вспыхнули и погасли малюсенькие, как булавочные уколы, огоньки.

– Мы потом их включим, Большой Пит, то есть Питон.

Потом – это когда? Есть ли у Питона потом?

– О’кей, Лиз.

– Это по-русски?

– Да.

А по-английски, между прочим, lease – сдача внаем.

Если чудеса могут быть рукотворны, то Хрустальный дворец, действительно похожий на друзу горного хрусталя, был восьмым чудом света. На сцене толпились волхвы, ослы и настоящие верблюды. На руках у девы Марии лежал кукольный Христосик. Мог бы быть и живой, если бы маленькие дети не плакали. В небе взошла Вифлеемская звезда. Над зрительным залом с ловкостью воздушных акробаток летали ангелы. У одного из ангелов заело тросик и он, бедняжка, полспектакля провисел у нас над головой, пока его наконец не утянули под шумок.

Этот незадачливый ангел, молча, стоически перетерпевший свой конфуз, привел меня в такое возбуждение, что я, не дожидаясь, прямо на стоянке, в нашем большом «меркурии» набросился на Бесси, видя вместо нее эту ангельскую девушку, висевшую над нами, с длинными распущенными волосами и стройными точеными ножками, беспомощно высовывавшимися из-под шелкового балахона, как у марионеточного Пьеро.

– Что ты делаешь, Большой Пит? У меня дрожат ноги, и я не могу вести машину.

Давай разобьемся, Лиза, и пусть белый американский орлан выклюет нам печень.

В ночной клуб к сыну мы так и не заехали.

Уже на третий день возник разговор о женитьбе. Она считала дело почти решенным – ей никогда ни с кем не было так хорошо, как со мной, и, ясное дело, не будет – оставалось только согласовать это с родителями и братом. Я с долей меланхолической грусти по упущенной Кристине принимал ее вариант. Путь к мечте оказался настолько коротким и банально простым, что я почти не узнавал ее – свою мечту. И что я буду здесь делать, спрашивал я сам себя. Даже у Патриции я не задавался этим вопросом. Гулять с собаками, сметать в совочек их какашки, сторожить у двери да, поблескивая золотым ошейником, вылизывать на ночь собственное причинное место?

– Будешь, как я, риэлтером, – словно услышав мои сомнения, сказала Бесси. – У тебя получится, я знаю.

В Лас-Вегас приехали еще засветло – всего три часа пути на летающей мыльнице Бесси через взрезанную горами пустыню Мохаве. Серые и сонные улицы, пустые игральни, где хмурые от недосыпа служительницы, устало предлагали нам попытать судьбу. Я остановился у «Колеса фортуны» и тут же продул пять долларов. Хохотнув, Бесси заплатила, но от меня не ускользнуло, что ей это неприятно. Возле игральных автоматов в чревах нижних этажей сидели прилично одетые американские старухи. У всех у них было одно выражение лица – пациентов психушки. Их старые сухие руки работали как на конвейере. На хозяина казино. Собирали ему птицу удачи. В одном месте можно было набить определенное количество очков, не потратив ни цента. Я сел, Бесси стояла рядом, проверяя, на что я способен. НАБИЛ! Счастливый, подошел к кассе. Оказалось, что я всего-навсего попал в список претендентов на вечерний розыгрыш. Мою фамилию написали мелом на черной доске почета. Где-то во втором десятке. Попросили обязательно подтянуться через четыре часа. Чума да и только. В другом месте – какие-то купоны вместе долларов – десять, двадцать, сто. Платить опять же ничего не надо. Начинаешь ставить на бесплатный купон. Я сдуру клюнул: «Бесплатно ведь, Бесси.» Бесси молча показала мне на пролетевшую мимо мусорного бачка пачку таких же купонов. Ей было совершенно непонятно, как я, такой наивный, дожил до своих тридцати восьми лет.

Разговорились со словоохотливым охранником в ювелирном магазине. Он здесь родился, здесь живет. Несмотря на дурную славу, Лас-Вегас на самом деле город тихий и пристойный. Преступления редки. Не сравнить с Нью-Йорком или тем же Эл-Эем. Опять же свобода. Ни в одном городе штатов нет такого. Делай, что хочешь. Каждый берет ответственность на себя. Потому и порядок, господа хорошие. Хочешь стриптиз и прочее – пожалуйста. Хочешь под венец – валяй. Церковь не спросит никаких документов – ни сколько тебе лет, ни какого ты вероисповедания. Потому сюда и съезжаются влюбленные со всех концов мира.

Я на всякий случай посмотрел на Бесси.

– А ты не знал? – сказала она. – Для чего, ты думаешь, я тебя сюда привезла.

Оказалось, это она так пошутила...

Наконец спустились сумерки, и вдруг началось. Как если бы я закрыл, а потом открыл глаза. Открыл и не узнал города. В одно мгновение Лас-Вегас стал другим. Вернее, он вовсе исчез, растворился, как в грандиозных фокусах Копперфильда, оставив на обозрение только свой стеклянный чертеж, неоновый муляж, макросхему огней и вспышек.