Едва успели выйти из дворца, как молодой Болько обратился к зятю с уверением, что не он его предал и никто из его свиты, за которую князь ручался, а, вернее всего, кто-то посторонний, узнав в скромном спутнике Болеслава Полянского князя, уведомил об этом приближенных императора., Мешко ни на минуту не сомневался в искренности своего шурина, но все же этот случай остался для него странной загадкой, над разрешением которой он напрасно ломал голову. А ведь подарок в виде богатого меча не мог быть предложен ему по ошибке!

Из боязни, что весть о нем разойдется, князь начал спешить с отъездом; послали за отцом Иорданом, все свободное время проводившим со священниками при храме святого Виперта. Когда отец Иордан явился, и князь спросил его, не рассказал ли он священникам о его присутствии в Кведлингбурге, тот дал отрицательный ответ.

Немедленно начали готовиться к дороге. Постепенно и другие гости начали разъезжаться по разным направлениям. Купцы выносили товары из шалашей и складывали их на возы, отправляясь с ними в глубь страны. Многолюдное и оживленное предместье с каждым часом становилось все спокойнее и тише.

Император и сопровождавшее его войско должны были скоро покинуть Кведлингбург.

Но не всем судьба улыбнулась, и не все уезжали с хорошими воспоминаниями, многие, подобные Вигману, были прогнаны с угрозами, другие не получили того, о чем хлопотали; только духовенство, тронутое набожностью и щедростью Оттона, превозносило его.

Часть дороги Мешко проехал в обществе своего шурина, напрасно старавшегося узнать у него, какое впечатление князь вынес из своего пребывания при дворе. Мешко улыбался, был в хорошем расположении духа и, видимо, доволен путешествием, но о своих впечатлениях молчал.

Оба князя расстались недалеко от границы, как раз на том месте, где несколько дней до того они встретились, и теперь Мешко продолжал путь опять один со своим маленьким отрядом. На следующий день ехавший вместе с князем Хотек получил некоторые сведения о Вигмане; говорили, будто он соединился с волинами и собирался сделать набег на полян или на Оттона, а то на них вместе. Узнав об этом, Мешко еще более стал торопиться. И Хотека отпустил домой с тем, чтобы ему быть готовым на первый призыв князя.

Делали разные догадки; то им казалось, что Вигман, желая угодить императору, бросится за Одру покорять вражьи племена или же пойдет против Оттона (что тоже было весьма возможным). Графу, в общем, ничего не стоило подговорить славян выступить против Оттона, и став во главе многочисленного войска, заставить этим последнего исполнить все свои требования. Но никто с уверенностью не сумел бы сказать, что, собственно, предпринимает этот человек, который уже неоднократно то переходил на сторону славян, то изменял им, в зависимости от того, видел ли он для себя в этом какую-нибудь выгоду.

Бывало, еще не успеет развязаться с пограничными маркграфами, как уже подговаривал против них славян и делал совместно с ними набеги на своих недавних друзей.

Для славян граф был неоценимый, прекрасный воин, необыкновенно храбрый, отлично знавший своих соотечественников-немцев, и вечно недовольный, беспокойный дух, все время бунтовавший и никогда не остававшийся в бездействии.

Мешко как исчез из города, так и вернулся тихонько в одну весеннюю ночь, когда его меньше всего ожидали. Приехал в замок и прямо прошел на половину Дубравки, чтобы приветствовать ее.

Не сказав, где был, Мешко передал жене привет от брата и подарок, что ей дало основание думать, будто муж ее был в Чехии. О путешествии брата Болеслава в Кведлингбург княгиня ничего не знала.

В тот же день князь послал гонца за Гнезно к Сыдбору с приказом готовиться к возможной войне и при первом приказе спешить в Познань.

С первого же дня приезда князя в замке все закипело, начались чрезвычайные приготовления: ко всем вождям были посланы приказы быть готовыми на случай войны, на немецкой границе шпионы, поставленные Мешком, следили за каждым шагом неприятеля. В такой напряженной работе прошло несколько недель, и настала солнечная весна.

VIII

Распространенные болтливыми женщинами Дубравки грозные вести давали основание думать, что скоро будут уничтожать все языческие кумирни, и что в один прекрасный день весь народ заставят креститься, как это было в Чехии… Почти ежечасно народ ждал приказа — бороться не было возможности… Мешко имел самую отборную молодежь, безусловно преданную ему и закаленную в битвах, и народ чувствовал, что ему с ними не совладать.

В рядах войска уже много было христиан, и число их с каждым днем увеличивалось; старшины явно переходили в христианство. Все население Познани и Гнезна разделилось на два лагеря, чуждаясь, скрываясь друг перед другом.

Христиане становились все смелее, язычники все боязливее… Бывали случаи, что в одной семье отец скрывался перед сыном, брат перед братом.

Душою сопротивления были старцы, деды, жрецы, гусляры и сторожа кумирен, и люд, живший в глубине лесов… Но там не было еще никаких перемен: проповедники не успели еще там побывать, и от князя не шло никаких приказов; поэтому народ был в полной уверенности, что Мешко никогда не осмелится выступить против старой веры.

Долгое молчание, внешнее равнодушие князя объясняли себе на разные лады. Были и такие, которые думали, что князь нарочно не противоречит, чтобы тем больнее нанести удар христианам. Старый Варга, смотря по тому, как ему было выгодно, то бунтовал народ против князя, то приказывал молчать и вполне положиться на него…

С приездом Дубравки в Познань все надежды язычников рухнули, но когда проходили месяцы, и ничего не было предпринято для крещения, а кумирни спокойно стояли на своих местах, тогда язычники опять воспряли духом. Варга и его товарищи старались натравить народ и приготовить к борьбе, но так как не было явного повода к восстанию, то подстрекатели окончательно потеряли свое влияние на людей. Вместе с ними горевали, поили их и кормили, но уже не обещали им содействия и никаким словом с ними не связывались. На собраниях, с самого начала очень многолюдных, теперь появлялось все меньше и меньше народу.

Неожиданный случай разбудил в народе остывшую любовь к старым обычаям.

В двух милях от Варты и Цыбины в глубине страны, в лесах, находилось одно очень чтимое место, к которому народ относился с благоговением. Урочище это звали Бяла и Святая, так же, как и речку, которая там протекала. Вода ее славилась чудесными свойствами, излечивавшими все болезни, а окружавшую ее рощу считали священной и неприкосновенной. Посередине ее стояла неуклюжая фигура бога, которого звали Бело. Пьедесталом ему служила колоссальная каменная глыба, сам бог был грубо и неумело вытесан из суковатого дерева и представлял собою тулэзище с головой, покрытой шапкой, без рук и без нсг, с какими-то наросгами. Возле Беля стояло еще два других бога поменьше, вроде мисок длл приношения жертв… Недалеко, между двумя дубами, стояла хата, в которой всегда жил жрец, дававший приходившим на поклонение язычникам советы, указывал где и в каком месте черпать священную воду, предсказывал им по земле и огню и жил их жертвами…

В один прекрасный день пришедшие на поклонение женщины нашли старца Злогу у него в шалаше мертвым… Никаких следов насильственной смерти не было. Злога был очень стар, даже самые пожилые люди помнили его уже немолодым и седым. И поэтому не было удивительно, что пришел ему конец, когда исчерпались силы…

О смерти Злоги известили ближайшее село; собрались родственники для сожжения его тела и устройства похорон; деды и бабы начали решать, кому занять оставшееся после Злоги вакантное и очень доходное место.

Начались споры, каждый предъявлял на него свои претензии, не желая признавать никаких прав за соперниками, начали угрожать друг другу и кончилось тем, что уничтожили шалаш, и около Беля не стало сторожа.

Решение этого трудного вопроса отложили до какого-то веча на Купалу…