Все, что могло дать современное греческое искусство, торговля с Востоком, художество итальянцев и галлов — все это окружало царя.

Луитпранд одинаково усердно добивался порфиры для Оттона, как и руки Теофании для его сына. Полы были устланы коврами, стены покрыты узорчатыми опонами (завесами), собственноручно вышитыми королевой Матильдой.

Но Мешка меньше всего удивляли эти богатства; в его сокровищнице, в деревянном замке на Цыбине, было столько же драгоценного металла, сколько и у Оттона. И Мешко завидовал не золоту и шелку, а силе, почитанию Оттона покоренными народами, количеству земель и многочисленных ленников. Издали Полянский князь всматривался в отца и сына, как будто желая разгадать их мысли и душу…

Оттон принял Болеслава очень милостиво, спрашивал о старом отце, заговорил об уграх, приславших послов, кивнул головой и отпустил князя.

В тот же день Болько был приглашен со своей свитою к императорскому столу, где им пришлось обедать вместе с немецкими князьями, посматривавшими на крещеных славян как на создания, которых еле можно назвать людьми. Мешко сидел и слушал, как ему угрожали и пророчили полное падение его царства. Напрасно Болеслав уверял, что вскоре будет у полян введена христианская религия, — немцы смеялись и издевались над ним.

Один из маркграфов заметил, что один Герон умеет крестить славян, и вспомнил пир, на котором приглашенные славянские вожди по приказанию маркграфа были предательски убиты его холопами.

Уже под конец пира всем неожиданно пришлось быть свидетелями очень неприятной сцены.

Во дворе поднялся, страшный шум, из которого особенно выделялся один резкий голос. Немедленно побежали туда придворные слуги, чтобы узнать, в чем дело, и усмирить дерзких, так как Оттон, сидевший в смежной комнате за столом со своими дочерьми и сыновьями, грозно нахмурился. Вскоре слуги доложили ему, что Вигман, граф Люненбургский, насильно хочет ворваться во дворец.

Это был родственник Оттона, которого Власт встретил в замке графа Гозберта, беспокойный дух, воображавший себе, что он сумеет, подобно Людольфу и Танкмару, заставить Отгона дать ему на границе какое-нибудь графство или княжество.

Но Оттон слишком хорошо знал Вигмана, и поэтому не собирался ничем больше его наделять. Все поручения и предводительства, которые в свое время давали графу, кончались скандалом, ссорами и драками.

При одном воспоминании о графе император терял хладнокровие и выходил из себя; поэтому, узнав, что явился Вигман, велел ему ждать во дворе замка.

Вигману, считавшему себя каким-то племянником Отгона, не хотелось стоять со всяким сбродом и быть его посмешищем. Поэтому он дерзко ответил, что ждать может, но не с холопами, а в цесарских комнатах, и насильно ворвался как раз в тот зал, где с другими вельможами сидели Болько и Мешко. Не раз Полянский князь встречался с ним на поле битвы, и поэтому, заметив вошедшего Вигмана, он серьезно испугался, что граф узнает его и выдаст.

Если бы Вигман обнаружил его инкогнито и указал на то, что он хитростью проник к императору, то, в общем, невинная выходка князя могла очень печально для него кончиться; его, не бывшего еще в то время союзником Отгона, могли заподозрить в шпионстве.

К счастью, Вигман был так взволнован и возмущен приемом, что ничего не видел и не замечал. Остановившись против двери и императорского стола, граф впился глазами в Оттона и так стал ждать. Оттон хотя и видел его, и ему были переданы его камергером все подробности разговора, сделал вид, что его не замечает и что ему совершенно безразлично, что граф его ждет; он смеялся, j нарочно много разговаригал и старался продолжать беседу, исклю- j чительно с целью унизить этого гордеца.

Вигман, у которого достаточно было средств для того чтобы одеться соответственно своему положению, явился чуть ли не в рубище: оборванный, грязный, скверно вооруженный, в стоптанных башмаках и с мечом, препоясанным на неказистом ремешке… чтобы показать собравшимся, в какой нищете живет цесарский родственник. Но несмотря на это с лица этого несчастного, выбитого из колеи человека не сходило выражение гордости и презрения, что составляло удивительный контраст с его убогим нарядом.

Все князья, сидевшие за столом, предчувствовали, чем кончится подобное свидание, и потому решили ждать конца. Все были уверены, что Оттон захочет наказать дерзкого аристократа за беспорядок, произведенный во время трапезы, и каждому хотелось быть свидетелем унижения гордого вельможи.

Беседа между тем затянулась, и Мешко все время был принужден скрывать свое лицо от Вигмана, боясь встретиться взглядом со своим врагом.

Когда, наконец, пир кончился, приняли последние миски и убрали скатерти, к Вигману подошел камергер и объявил ему, что теперь он может приблизиться к императору.

Медленно и как бы нехотя Вигман направился к императорскому столу, стараясь, как можно больше обратить внимания на свою жалкую одежду, и, остановившись напротив Оттона, еле кивнул ему головою.

Император грозно посмотрел на него, смерил глазами и, теребя густую длинную бороду, сдавленным голосом спросил графа, что ему нужно…

— Чего я хочу, милостивейший государь, — охрипшим голосом и гневно ответил Вигман, — это легко угадать, посмотрев на меня и вспомнив о том, кто я. Все, даже те, которые воевали с цесарем и заносили над его головою меч, получили, что требовали, у одного Вигмана ничего нет… Пора этому положить конец.

Оттон слушал, не глядя на графа.

— И Вигман получил все, что ему следовало… и отплатил цесарю непослушанием и изменою… так пусть же он страдает…

— Это не делает чести императорской семье, — буркнул граф, — если их кровь живет в нищете и без приюта… и если родственник императора должен, как простой солдат, служить за жалованье…

— Когда скверная кровь, то ее выпускают из жил, — ответил Оттон.

Вигман с цинизмом расхохотался.

— Я пришел просить не милостыни, а справедливости, — ответил он. — На то вас Бог посадил на этом троне, чтобы творили правду…

— Я и творю ее, — гневно ответил Оттон, — и с большей долей милосердия, чем строгости… А если я и согрешил, то скорее снисходительностью по отношению к тем, которые никогда не исправятся и не вдумаются в свои прегрешения даже тогда, когда им дают время для покаяния.

— Посмотрите на меня, — начал опять, возвышая голос Вигман, — посмотрите и, может быть, поймете, что я имею право жаловаться. Разве мне пристало быть тем, кем вы меня сделали?

Говоря это и издевательски смеясь, граф указал на свою порванную одежду и плохое оружие.

— Не мы из вас сделали такого нищего, а вы сами этому причиной! — воскликнул Оттон. — Вместо того чтобы сидеть на вашем графстве, вы братались со всеми бунтовщиками, пробовали соединить и восстановить против нас славян, и не только указывали им к нам дорогу, но и сами принимали участие в набегах.

— Точно так же и ваш сын ходил против вас, когда вы с ним несправедливо поступили… Да, это правда, что я искал у славян защиты, не найдя ее у вас…

— В таком случае и теперь ищите у них справедливости! — сердито воскликнул Оттон.

Вигман стоял и, глядя Оттону прямо в глаза, презрительно улыбался.

— Это последнее слово императора? — спросил он.

— Моли Бога, чтобы оно было последним, — сказал Оттон, — а то после него могло бы сорваться другое, которое бы навеки разрешило дело между мною и тобою.

Вигман после такого заявления остался равнодушен, не тронулся с места, не испугался.

— Хорошо, — ответил он угрюмо, — что есть многочисленные свидетели этого приговора, угроз и приема. По крайней мере люди не скажут, что Вигман не унижался перед своим господином, не умолял его… и что его оттолкнули.

Оттон отвернулся; сын и дочери стояли позади отца молча и испуганные. Свидетели в первой комнате с интересом прислушивались к разговору и ожидали исхода этой сцены, которая могла кончиться для графа тюрьмой или изгнанием. Оттон стерпел надменность своего родственника. Видя, что граф продолжал стоять, он прибавил: