К счастью, над всем был устроен строгий надзор, так как среди веселья подвыпившие чехи и поляне, христиане и язычники могли из-за пустяка поссориться. Чешские придворные, чувствуя свое превосходство, иногда позволяли себе посмеиваться над полянами, и у последних от негодования закипала кровь. Нужно было их удерживать, чтобы от небольшой размолвки они не перешли к ссоре и драке. Поэтому старшины все время ходили между воинами и заботились о том, чтобы их мирить, и где только замечали раскрасневшееся лицо или слышали крик, немедленно являлись туда.

Вся княжеская свита и служащие замка были уже приготовлены и освоились с мыслью, что придется принять христианство, а поэтому спокойно сидели и беседовали с чехами. Вообще на дворе замка все веселились, и им было хорошо, но народ, который, стоя на валах, издали присматривался ко всем забавам, и куча старцев-жрецов, выглядывавших из священной рощи, имели и грустный, и грозный вид.

Отец Прокопий, привыкший к свободе в Чехии и зная, что и здесь вера имеет опору и защитников, не считал нужным предпринимать какие бы то ни было предосторожности и скрывать то, что он христианский священник. И на следующий день, узнав о том, что уже выбрано место, где должен быть построен костел, отправился туда еще с одним духовником.

Как везде, так и здесь духовенство ставило костелы на местах, посвященных языческим идолам, на урочищах, на земле, где стояли раньше кумирни и священные столбы; поэтому и здесь казалась самым подходящим местом для первого Полянского собора священная роща около замка. И отец Прокопий, не говоря никому ни слова, вышел из замка, прошел двор и, проскользнув между толпами народа, направился к священной роще…

Доступ туда чужим был воспрещен; а на страже здесь стояли несколько дедов и жрецов. Пройдя мимо них, Прокопий преспокойно зашагал к кумирне.

Но не успел он сделать десятка шагов, как стража, повинуясь приказаниям одного из жрецов, пустилась вдогонку за ним. Смотревший издали Доброслав, заметив преследовавших с поднятыми палками, бежавших в ярости за отцом Прокопием, страшно проклинавших, рассвирепевших, немедленно бросился к Прокопию на помощь. Но не успел он добежать, как Прокопия уже поймали и, дергая его со всех сторон, колотя его, тащили к кумирне…

Отец Прокопий был не в состоянии защититься от этой взбешенной шайки — платье было на нем разорвано… его почти несли на руках; вдруг раздался крик Доброслава, который напал на дерзких жрецов. Но их бешенство было так велико, что даже Доброславу с трудом удалось вырвать из их рук чешского ксендза.

Доброслав не хотел звать на помощь людей, а, напротив, старался скрыть происшествие, так как легко могли вмешаться и пьяные воины, и стоявший на валах народ, враждебно настроенный к христианам, и мог тогда произойти общий скандал и драка.

Но Доброслав сам справился, а пришедшие немного в себя и испугавшиеся сторожа кумирни отступили, и отец Прокопий, весь ободранный и побитый, наконец высвободился из когтей ожесточенных старцев.

Доброслав поскорее вывел Прокопия из священной рощи, объясняя ему, что здесь еще не было возможности открыто объявить о введении новой религии, и пока сам князь не обдумает план действий, все должно остаться по-старому…

Итак, случай, который мог иметь очень неприятные последствия, остался никому не известным, и отец Прокопий вернулся в замок, ничуть не взволнованный происшедшим, но серьезно беспокоясь о своей княгине и о стране, так мало подготовленной к принятию христианства.

Тем временем в замке все еще пировали, и княгиня вместе с подругами плясала и пела… А поляне, не привыкшие к такому зрелищу, смотрели на них с удивлением, как на что-то действительно диковинное. Дубравка своим милым обращением и любезностью располагала к себе всех окружавших ее, но, как и отец Прокопий, все время, даже во время забав, думала об обращении подданных, время от времени намекая об этом и с нетерпением ожидая этого момента.

Странными могли показаться эти проповеди во время пения и плясок, но молодая женщина вся горела желанием как можно лучше и скорее исполнить свой долг, и поэтому не очень задумывалась, каким путем идти к цели, и не брезговала никакими средствами; ее придворные-чехи, желая не отставать от своей княгини в ее слишком торопливом проповедничестве, так же, как и она, нетактично стали вести себя, и в конце дня отношения между ними и полянами значительно охладели, и видно было, что между ними образовался какой-то раскол. Мешко только издали смотрел на все это, но ничего не говорил, молчал, и только становился все более и более угрюмым…

На третий день тоже были приготовлены столы в княжеском замке и для народа, но уже не было того подъема, что в первый день. Накануне в городе произошло несколько драк, а народ начал уже ворчать на несимпатичных ему пришельцев.

На четвертый день, в то время как князь у себя в комнате советовался со своим братом Сыдбором и Доброславом, вошла Дубравка. При виде ее лицо Мешка приняло выражение влюбленного, и он сделал знак присутствующим, чтобы их оставили одних.

— Мешко, — начала Дубравка, когда они остались вдвоем, — веселились мы искренно три дня, а теперь пора приступить к делу!

Мешко посмотрел удивленный.

— Священники ждут… следует начать обращать народ и крестить его!

— Прекрасная княгиня! — ответил Мешко. — Если вы захотите обращать ваших придворных дам — я ничего против этого не имею, но что касается моего народа — прошу вас оставьте его моему попечению. Самый верный способ восстановить его против нас, а может быть, и заплатить головой, это действовать, торопясь, не подготовив заранее к этому почву!..

Затем встал, поцеловал жену и сказал ей с улыбкой:

— Это мое дело…

Дубравка стояла пораженная и сконфуженная, а князь прибавил:

— Вчера один из тех, кого вы привезли с собою, едва не поплатился жизнью исключительно из-за своей неосмотрительности… насилу его вырвали из рук взбешенных людей. Твои чехи, милостивая госпожа, плохие проповедники и нас не знают. Мы их наделим богатыми подарками и отправим домой…

Дубравка, которая больше всего рассчитывала на помощь своих придворных, очень была огорчена подобным заявлением, но противоречить Мешку не было возможности… По лицу его видно было, что, хотя он и улыбался, но воля у него была железная…

— Ведь вы не боитесь остаться одна среди язычников? — прибавил Мешко.

Дубравка хотя и почувствовала какую-то внутреннюю тревогу, но стыдилась показать это в себе. Ее мужественная душа возмущалась против такого чувства.

— Я ведь с вами остаюсь — бояться мне нечего… Мешко с благодарностью посмотрел на нее.

— Я найду священников и подходящих людей, — сказал он, — назначу время и час, и когда момент наступит, скажу, что надо креститься, и все покрестятся… Тогда все будет подготовлено, и кто вздумает противоречить — тот погибнет. Но пока это наступит, мои придворные и мое войско должны быть на моей стороне для того, чтобы нам и народ не был страшен… В один день вся эта земля изменит свою физиономию… но этот день мне одному известен… Милостивейшая моя, я сам язычник… Обратите меня прежде всего, научите… Я вас часто слушаю в не понимаю. То, что у нас считалось добродетелью, у вас это преступление, то, что нам кажется прекрасным, по-вашему — скверно. Он пожал плечами.

— Мяса есть нельзя… откуда же брать силу? Месть запрещена — кто меня станет бояться?

Дубравка слушала его… и только теперь поняла, что обращение язычников, которое ей казалось таким легким, требовало много времени и терпения…

Она опустила голову и замолчала. Мешко взял ее за руку.

— Пока пойдем веселиться, а вы, моя княгиня, побеседуйте со своими, с которыми вам придется расстаться. Чехов надо отправить домой, чтобы толпа не говорила, что я их вытребовал, для того чтобы обращать народ в новую веру.

Они вышли молча и направились в ту сторону, откуда доносились звуки труб, песни, шум и голоса.

Это чехи играли на рожках и свирелях, а гусляры, стоя у дверей, пели; у накрытых столов сидели старшины и, попивая мед, подтягивали песню и покрикивали так, что слышно было по всему замку.