Горка больше прежнего покраснела, а князь, глядя на нее как-то боком, сказал:

— Не бойся, милая, найду подходящего мужа такой прекрасной княжне, как ты… Тебе известно, что я женюсь на дочери Болька, для того чтобы стать одной ногой в Чехии, пока не придет время стать обеими… Она христианка, выходит за меня замуж… и ты тоже должна принять крещение, и понесешь эту новую веру между угров, которым мы подадим руку, для того чтобы держать в страхе чехов и не позволить им притеснять нас… Это племя дикое, воинственное и страшное для врага… Чтобы их покорить у Лехни, всем немцам пришлось соединиться… а у себя дома они непобедимы… Тебе там подобает господствовать и царствовать…

Горка ничего не отвечала, так как в те времена женщина, даже высокорожденная, не могла высказывать своего мнения… Мешко обращался наполовину к сестре и наполовину к себе самому, улыбаясь своим собственным мыслям.

— Не бойся, брат не даст тебя в обиду, и если выйдешь из его дома, то не пожалеешь перемены… Бороться против новой веры, которую немцы называют своей, нам уже больше нельзя… Со всех сторон она нас окутывает… везде господствует… воевать с ней невозможно… но, приняв ее, можно воевать хотя бы с самим императором.

Горка не имела, пожалуй, как и в делах своей судьбы, так и религии своего мнения; слушала брата, зная, что ей придется исполнить его волю. Глубоко вздохнула, потому что ей уже раньше рассказывали о всяких ужасах христианской веры.

— Эта вера страшная!.. — произнесла она тихо.

Брат долго не отвечал.

— Если бы на самом деле она была такова, так неужели все бы ее исповедовали? — сказал князь, помолчав.

Он задумался и вздохнул, может быть, вспомнив прежнюю свободу и беззаботность, но ничего больше не сказал.

Он нежно погладил сестру по лицу и медленно вышел из комнат.

V

На следующий день, рано утром, весь двор был роскошно разодет. Старшины, стольники, чашники, слуги, вся дворня, рыцари и Сыдбор в блестящем панцире и, наконец, сам Мешко в накинутом на плечо плаще, отороченном золотом, выехали из замка на Цы-бине. Никто не знал, куда они едут и когда вернутся; в замке готовились к приему многочисленных гостей.

Каких? Только догадывались, так как Мешко никогда не отдавал никому отчета.

Доброслав остался дома, следя за тем, чтобы все было в порядке.

В тот же день отец Иордан вышел тайком из своей квартиры и направился в приготовленные для княгини покои. В избу, которая оставалась до сих пор пустой, Иордан и Доброслав, не прибегая ни к чьей помощи, начали носить всякую утвари и ризы.

В этой комнате, окно которой было извне закрыто и в которую посторонним нельзя было входить, Иордан устроил часовню. Это он сделал с такой радостью, которую может испытывать искренно верующий священник, ставящий первый алтарь в стране, лишенной настоящей веры. Лицо его сияло, руки тряслись, когда он накрывал жертвенный стол белыми полотенцами, ставил на него подсвечники, украшал их и когда благословил, молясь и вознося на алтаре крест, перед которым он и Доброслав прочли принятые молитвы.

Первая замковая часовня не была особенно роскошна; это был как бы алтарь на бивуаке воинов, которые должны были бороться здесь за веру. Христиане, которые должны были собираться перед этим алтарем, были еще так немногочисленны, что для них вполне хватало этой небольшой комнаты.

Здесь, в присутствии одного лишь Доброслава, отслужил первую мессу пастырь стада рассеянных овец, которые пока должны были скрываться.

Мешко не вспоминал о своем крещении, и хотя Доброслав старался кое-что узнать, князь никогда на эти вопросы не отвечал.

Кортеж, во главе с князем выехавший из замка на Цыбине, потянулся обыкновенной дорогой к чешской границе. Ясная осенняя погода благоприятствовала торжеству. Дни были рассчитаны.

Когда настал вечер, кортеж расположился обозом на самом рубеже у урочища, которое звали Завитым. Разбиты были шатры и шалаши, разведены костры, кругом обоза поставлена стража, но всю ночь никто не спал.

На следующий день утром князь велел убрать палатки, но не сниматься с места.

Когда солнце было уже высоко и, рассеяв утренний туман, ярким летним блеском осветило весь лес, вдруг издали послышался звук рогов и прибежала стража с докладом, что приближается кортеж чешской княжны.

Мешко немедленно сел на коня, и вся свита установилась в известном порядке.

Издали уже был виден пышный кортеж чехов, сопровождавший княжну. По тогдашнему обычаю с ней ехали брат, молодой князь Болько, многие магнаты, свита старого князя и рыцари, а за ними несчетная вереница возов, следующих один за другим и оберегаемых вооруженными стражами. Сзади следовал отряд воинов, одетых в блестящие панцири. Музыканты трубили в рога и трубы.

Княжна ехала возле брата на прекрасном коне, одетая в золотистое платье, с наброшенным на плечи плащом, вышитым золотыми блестками.

При виде Мешка ее гордое лицо зарделось, но она смело подняла глаза на князя. Она не производила впечатления робкой девушки; это была женщина, чувствовавшая себя и товарищем, и королевой.

Молодой князь Болько первый подъехал с приветствием к Мешку, а затем, сойдя с лошади, оба подошли к Дубравке, которая, легко спрыгнув с коня, легким поклоном встретила будущего мужа. Но Мешко не так хотел поздороваться с ней… и, смеясь, обнял ее и совсем по-язычески поцеловал покрасневшую княжну в лицо. Пожали друг другу руки. Лица их сияли счастьем.

— Теперь вы, милостивая госпожа, — сказал Мешко, — находитесь на моей и одновременно уже на своей земле, где хозяин я… Этот счастливый час подобает почтить доброю трапезою.

И, сделав знак своим стольникам и подав руку Дубравке, а другую Больку, подвел их к месту, где уже заранее было разостлано сукно и стояла посуда с разнообразной едой и напитками. Для сопровождавших людей обоих отрядов тоже было все приготовлено. Между тем музыканты наигрывали на рогах и трубах. Лица всех сияли весельем. Оба двора, чешский и польский, в первый раз сблизились, дружески подавая друг другу руки и пробуя разговаривать между собою на разных и вместе с тем близких друг другу языках.

Княгиню сопровождало очень много народу, женщины, слуги, придворные, священники, магнаты… но все это было предусмотрено, и угощения хватило бы для гораздо большей дружины.

На блестящем фоне двора среди духовных резко выделялся отец Прокопий своим строгим лицом и бедной одеждой. Странное впечатление производил этот старик в потертом простом платье, изношенных сапогах, с остриженной головой, скорее похожий на нищего и так смело и свободно вращавшийся среди блестящей свиты магнатов, которые ему оказывали большой почет.

Недолго пировали в лесу, и оба князя, поднимаясь со своих мест, дали знак собираться в дорогу. Привели лошадей, и Мешко теперь стал около Дубравки, на лице которой блуждала счастливая улыбка, а в глазах видно было какое-то любопытство.

От полянской границы начался этот некрещеный край, где на каждом шагу виднелись явные признаки идолопоклонства, при виде которых лица священников омрачились. Дубравка ничуть не испугалась стоявших по дороге статуй богов и как будто совсем не обращала на них внимания. Веселыми шутками и болтовней коротали время, стараясь как можно скорее приехать в замок.

Когда опять остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям, Мешко вдруг заметил Власта, призвал его к себе и, милостиво его приветствовав, сказал:

— Возьми несколько человек и лучших коней и поезжай вперед известить о нашем приезде.

И Власт, утомленный дорогой, не отдыхая, должен был немедленно ехать дальше и все время быть впереди кортежа.

Но эта предосторожность была лишняя, так как в городе днем и ночью стоял народ, готовый к приему княгини, и старшины, и жупаны, и землевладельцы, и крестьяне собрались тут же. Их отряды переполнили не только весь город, но и поля по Цыбине и Варте. Толпы любопытного народа с разнородными чувствами сбежались смотреть на прибывающую княгиню.