Граф отправился в Скалу и намекнул Альфреду, что данное его отцу на смертном одре обещание должно быть исполнено и что пора узнать об этом его мнение.
— Я, — сказал Альфред, — с благодарностью приму исполнение этого обещания, но чтобы только Михалина добровольно на это согласилась.
— Старайся достигнуть этого.
— Старался, — отвечал племянник, — но, кажется, напрасно.
— Могу я ей сказать, что ты мне об этом объявил?
— Да, скажите ей, что я почел бы за счастье этот союз, если бы она приняла его по доброй воле. Все другие побуждения для нее не должны быть обязательны.
Граф уехал. Он никак не мог понять, почему ему было так трудно выдать замуж хорошенькую, молодую и богатую дочь и почему Альфред так холодно принял его предложение.
На другой день утром он объявил об этом дочери.
— Я поговорю об этом с Альфредом, — отвечала она, — пусть приедет.
Граф поспешил дать знать ему о воле дочери. Вечером, оставшись наедине с братом, Мизя спросила его: правда ли, что он просил ее руки у отца?
— Да, просил, и этот союз осчастливит меня, если только ты желаешь его добровольно, без всяких внешних побуждений.
— Ты знаешь, Альфред, что чувствует мое сердце, — прервала она его. — Несколько пролетевших лет не изменили меня, они отняли только всякую надежду, но теперь, как и прежде, я все еще люблю его. Если, несмотря на эту сердечную болезнь, на эту вечную печаль и тоску, ты хочешь взять меня, как друга и товарища, если хочешь сделаться моим законным защитником, я буду твоей. К тебе я имею более привязанности, более уважения, чем к другим. Если бы не он, чувствую, что любила бы тебя. Хочешь ли взять меня с этим условием?
Альфред промолчал минуту и потом сказал:
— Настал час признания, дорогая моя кузина. Я тебя давно люблю.
— Я очень хорошо об этом знаю.
— Я надеялся, что, может быть, время, разлука переменят твои чувства.
— О нет, нет, никогда! — живо прервала Михалина. — Кто любит, как я, тот любит навеки.
Альфред печально опустил голову.
— Ты приказываешь мне довольствоваться рукой, когда я желал бы получить и сердце. Я должен бы возвратить данное слово, но не имею сил.
Михалина с состраданием взглянула на благородное лицо брата, на котором видна была глубокая грусть.
— Кончим все разом, — сказала она.
— Окончим, — отвечал он.
Эти слова были произнесены грустно, потом наступило долгое молчание.
— Видишь, как я откровенна с тобой, — добавила Михалина. — Ты один только узнал мою тайну из собственных моих уст. Повторяю еще раз, я люблю его. Не сердись на меня ни за тоску мою, ни за привязанность, ни за грусть. Кто знает будущее?.. Я буду бороться с собой. Ты же люби меня, как брат любит сестру, — и такие же чувства всегда найдешь ты в моем сердце.
— И это уже мне дорого, когда ничего более получить не могу.
— Брак наш будет тихий, скромный, только в кругу родных. Потом мы поедем в Скалу. Не будем делать ни больших приготовлений, ни веселой свадьбы. Не правда ли?
— Я на все согласен, делай, как хочешь.
Граф не мог понять, почему Мизя и Альфред непременно хотели обвенчаться так тихо и почти тайно. У них был об этом ужасный спор, но Мизя поставила на своем. Съехалось только несколько родных, пани Христина и ее дочь.
Брак совершился рано утром в домовой церкви, а после обеда молодые, согласно их желанию, отправились в Скалу.
Это было немного по-английски, и граф не имел ничего сказать против этого, потому что все иностранные обычаи считал хорошим тоном. Жизнь наших молодых была тиха и спокойна, и даже счастлива в умеренном значении этого слова. В сущности, их жизнь нельзя было назвать счастьем, а скорее спокойствием.
Старый граф, глядя на них, говорил, что не видал в жизни такого счастливого супружества и такого согласия, и много утешался этим. Но недолго привелось ему наслаждаться.
Однажды за столом он объелся страсбургским паштетом с голландскими колбасами, заболел, благословил детей и умер. Вскоре после этого Мизя отпустила на волю всех родных Евстафия и населила ими пожалованный им кусок земли. Этим она доказала, что все еще думает о нем. Альфред присоединился к этому доброму делу, дав со своей стороны щедрое пособие. Молодые переехали из Скалы в знакомую уже нам деревню покойного графа. Михалина по-прежнему была спокойна и грустна. Альфред хозяйничал. Он не раз старался узнать что-нибудь о своем приятеле, но напрасно. В продолжение этих десяти лет о нем не было никакой вести, и никто не знал, что с ним сделалось.
Прекрасное раннее утро озаряло очаровательную Подолию. Ее холмы и пригорки, скалы, ручьи, реки, долины, старые развалившиеся замки, зеленые дубовые леса были в полном блеске свежей красоты.
В отдалении белела башня Каменца, высокая доминиканская колокольня, разукрашенный минарет и множество домов, которые, теснясь на этой удивительно высокой скале, как бы желали всех приютить у себя, свидетельствуя, что тут не безопасно от турок.
Ближе к нам темнеет старый замок с остроконечными верхушками своих башен.
Экипаж, запряженный шестью лошадьми, тихонько приближается к городу, из него с любопытством выглядывает красивый мужчина и прелестная головка женщины.
Разбросанные по скале каменные стены костела и знаменитый замок все яснее и яснее вырисовывались. При виде этой неожиданно чудной картины наши путешественники вышли из кареты и пошли пешком.
Этот мост существовал, вероятно, со времени турок и соединял город с древней крепостью, крепкая стена необыкновенной высоты узким проходом вела из замка собственно в Каменец.
Внизу шумит протекающая вокруг скалы река и белеют хижинки, прицепленные, как гнезда ласточек, в глубине и по бокам гор.
Восхитительный вид!
Альфред и Мизя простояли тут долго в раздумье и упоении. Но это только еще преддверие несравненного Каменца. Целый день потом, подстрекаемые любопытством, они обходили эти остатки прошлого, этот дорогой памятник давних времен, который, как и все на свете, сбрасывает уже понемногу старое одеяние, чтобы надеть новое. Не знаю, который из наших городов может похвалиться такими древними памятниками, какие в Каменце. На каждой улице привлекают внимание то старые гербы, вырезанные на камне, то надписи, то разные знаки, то предания. Здесь все заставляет думать о прошедшем. Отовсюду очаровательные, живописные виды. Здесь увидим возле Станиславских, ягеллонские орлы и турецкие цифры, на польских воротах старые гербовые знаки шестнадцатого столетия. Вот дом, замечательный пребыванием Станислава-Августа, и нечем ему похвалиться, на решетке другого дома видим гербы литовской княжеской фамилии, из развалин судебного дома надпись над окнами свидетельствует о знаменитости и великолепии прошедшего.
"Nolite judicare!"
Над дверьми строения, служившего собранием для совещаний, на заложенном в стене камне виднеется насмешливая надпись:
"Domine! Consrva nos in расе".
Это просьба угнетенных турками жителей Каменца!
Начиная с карвасоров, с польских поместий, повсюду удивляешься числу этих памятников, соединенных на таком малом пространстве. В Ветериских воротах, которые идут из польских поместий, привлекает надпись, а еще более остатки крытого моста и красивых развалин. Какой чудный вид! Все скалы, обделанные как бы старанием людских рук и испещренные дорожками, кажутся огромным муравейником, среди которого снуют муравьи. Что за вид с валов! Каждый камень носит следы человеческой ноги, заросший даже мхом, замазанный, залепленный, поврежденный и умышленно разбитый он все-таки являл собою памятник.
Но более всего обращают внимание два остатка древности. В доминиканском костеле амвон, удивительный в своем роде красоты, высеченный из одного огромного куска гранита, украшенный сверху надписью из Алькорана. Оригинальность рисунка, утонченность исполнения описать невозможно, их нужно видеть. Очень жаль, что его неудачно выкрасили и в середине поставили ангелов. Следовало оставить его без малейшей перемены. Католический священник, проповедующий с него, был бы ему лучшим украшением.