Мещане, смотревшие на это зрелище из полуотворенных окон и дверей своих жилищ, невольно почувствовали, что это ехали хозяева и господа этой земли, а с ними шла справедливость.

Лица ехавших были так спокойны, так прямо и ясно смотрели их глаза, как будто они составляли не маленькую, почти беззащитную горсточку в неприятельском лагере, а целое большое войско.

Город встречал их молчанием. Немцы попрятались, испуганные женщины плакали; и чудилось неверным подданным, что это не шляхта едет, а сам Локоток — маленький и грозный, — а с ним идет Судный день.

Рыцари ехали, как бы умышленно медленно, сдерживая коней, разговаривая между собой и смеясь, уверенные в правоте своего дела.

Доехав до рынка, — так как не было другого места, где бы они могли собраться все вместе, они начали выстраиваться по родам, по землям, по щитам, выделив вперед старших, наиболее знатных и влиятельных. Мещане, сбежавшиеся к ратуше, при виде этой торжественной процессии, помертвели от страха. Войт, стоявший у окна, побледнел, зашатался и отошел прочь.

Лясота побежал к князю с донесением, что шляхта ожидает его.

Но Фульд, успевший опередить его, уведомил князя о их численности и о том, из кого состояло это посольство.

Князь колебался, не зная, на что решиться. Видно было, что он потерял всякую уверенность в себе. Однако он приказал подать себе свои лучшие доспехи с орлом на груди, вызолоченный шлем, княжеский плащ, а придворным велел надеть платье и вооружение, употреблявшиеся в торжественных случаях.

Он уже собирался сесть на коня, но вдруг передумал и остался во дворе войтова дома.

— Пусть они выберут из своей среды наилучших и пришлют их ко мне, — сказал он Лясоте. — Не могу же я говорить с сотнею людей сразу. Ведь, наверное же, у них у всех одно в голове, если едут вместе, достаточно нескольких выборных для переговоров.

Когда Лясота явился на рынке с этим предложением, рыцари поговорили между собой и выбрали Жеготу Топора, Тренку, Мщуя Ястшембца, Петрослава из Мстычева и Лигензу. Младшего Тренко выбрали главным оратором, которому должны были помогать другие.

Войт Альберт, с утра до поздней ночи не знавший покоя и ночью думавший только о том, что и его могут привлечь к ответственности, теперь оделся, как будто готовясь к торжественному приему, надел цепь, прикрепил меч к поясу и, пройдя задним ходом из ратуши в свой дом, — стал ждать внизу. На улицах он старался пройти незамеченным, потому что все считали его изменником, и он боялся нападения.

Князь Болеслав в полном вооружении со шлемом в руке, гордый и величественный стоял посреди горницы, придав себе больше мужества, чем у него было в действительности, когда вошли выборные.

Они приветствовали его низким поклоном, выражавшим уважение к Пясту, хоть в нем было гораздо меньше старой польской крови, чем вытеснившей ее немецкой, и ни одна капля той крови уже не отзывалась в замкнутой груди потомка Пястов.

Князь принял их любезно, хотя видно было, что он сильно обеспокоен.

Тренко выступил вперед с такими словами:

— Мы, исконные обитатели и дети этих земель, явились сюда к вашей милости от своего имени и от имени нашего законного государя, князя Владислава — с поклоном и просьбой. Ваша милость занял часть этой земли, принадлежащую князю Владиславу, с целью приобщить ее к своим владениям, а это не отвечает вашей чести и достоинству. Вашу милость призвали сюда бесчестные люди, недавно здесь поселившиеся, краковские немецкие мещане, которых Болеслав и Лешек осыпали благодеяниями, но благодарности за это не получили. Люди эти никаких прав не имеют, так как они не коренные жители этой земли. И вот из-за них должна пролиться кровь христианская, потому что наш законный государь, которому мы все остались верны до сих пор и будем верны и впредь, — всю жизнь домогался своих прав и теперь тоже не отступит без борьбы и не испугается угроз.

— Милостивый государь, — прибавил старый Жегота. — Подумайте сами, что бы вы сделали, если бы у вас захотели отнять землю, доставшуюся вам по наследству от предков. Вы защищали бы отцовское наследие до последней капли крови. Так и наш государь будет бороться за свое.

— А ваша милость хорошо знает, что он умеет защищаться, — сказал Мщуй Ястшембец, — потому что вам приходилось уже бороться с ним.

Воспоминание о своем пленении Локотком в дни юности заставило покраснеть князя Болеслава, а неосторожного горячку Ястшембца (таков был весь их род), у которого вырвались эти горькие слова, тотчас же оттянули прочь, не давая ему больше говорить.

Лицо Болеслава то краснело, то бледнело.

— Я пришел не по своей воле, — возразил он. — Меня просили и уговаривали, уверяя, что вся страна этого хочет. Если есть тут виновные, то это войт и краковские мещане, потому что они ручались мне, что меня призывает народная воля. Я не жаден до чужого добра, но и не отказываюсь от того, что само дается в руки. Я ведь знаю, что краковская шляхта уже не раз выбирала и сменяла своих государей!

— Но никогда не было случая, чтобы нам их навязывали немцы-мещане, — возразил Жегота. — Они здесь приезжие, а мы коренные жители.

— Они мне кланялись, просили и уговаривали, — сказал князь Опольский. — Я собрал войско, израсходовал немало денег, а вы хотите, чтобы я теперь со срамом отступился от того, что мне было отдано добровольно!

— Милостивый князь! — сказал Тренко. — Уступка не позор, а, напротив, благородный и честный поступок. Вашу милость завлекли в эту ловушку негодные люди… Вся вина и стыд падает на изменников. А вашей милости только честь и слава за то, что умели быть справедливым!

Слова эти польстили князю; он наклонил голову, благодаря за них.

— Я не ищу ни земли, ни власти, — прибавил он, — но должен беречь свою славу, и никому не позволю умалить ее.

— Ваша слава не померкнет, но засияет новым блеском, — сказал старый Топорчик.

Ратульд прибавил:

— Война — дело неверное. Кому Бог даст в ней счастье. Вся шляхта, сколько нас есть, — краковские, сандомирские и серадзкие, пойдет за своим государем. Он уж немолод — но еще бодр, не знает устали и никогда еще в жизни не отступал перед борьбой. Если ваша милость захочет с ним воевать… от мещан большой помощи не будет, а рыцарей своих потеряете много. Князь Владислав идет на Краков, чтобы вернуть свой город, замок, жену и детей, но он не желает проливать кровь и посылает нас со словами мира.

Долго в раздумьи стоял князь Болеслав, глядя в землю и борясь с самим собою; все молча смотрели на него.

Наконец заговорил меховский аббат, земли которого были в аренде у войтова брата Генриха; беспокоясь о своем имуществе, он думал оказать услугу Локотку и стал уговаривать князя покончить дело миром.

Князь и сам пришел к такому решению и колебался только в выборе формы, считая свое дело здесь совершенно проигранным.

— Вы сами видите, — сказал он, — что меня сначала заманили, а потом мне изменили так же, как вашему князю, и обманули. Я войны не боюсь, но и не желаю ее; брать силою не хотел, потому и замка не взял, хотя и мог бы… Пришел, потому что меня призвали… За что же я буду расплачиваться?

— Пусть расплачиваются виновные и изменники, а не ваша милость, — сказал Ястшембец, — и прежде всего войт, который здесь всему виною. Он и должен поплатиться жизнью.

Князь на это ничего не ответил. Он подумал немного и сказал:

— Расскажите князю Владиславу, как я вас принял, и передайте ему от меня, что я не хотел завоевывать его землю. Мне ее предлагали, — а я поверил недобрым людям. Вот и вся моя вина.

— Милостивый государь, — горячо возразил аббат, — вины в том нету никакой! Виновен не тот, кто верит, а тот, кто обманывает.

Князь Болеслав заметно повеселел, придя к определенному решению, и между ним и посланными завязались беседы в более дружелюбном тоне. Старый Жегота, а за ним и другие подошли к нему ближе, превознося его за его миролюбие и выказывая ему свое уважение и почтение. Все были довольны, что дело кончилось гораздо лучше, чем можно было ожидать. У всех прояснились лица.