Те, кто посмелее, отваживались говорить Альберту в глаза, что он погубил город, но всякого, кто говорил это, держали в заключении. В городском совете половина собравшихся не выражала своего мнения; но некоторые заявляли о необходимости положить конец такому положению. Альберт злился и бросался на всех, как загнанный зверь, но не находил никакого выхода.

А тут еще и войско силезское, хотя город и заботился о его пропитании, соскучилось и начало роптать. Фульд, с первого же дня верно оценивший положение, тайком приносил князю все худшие вести. А князь с каждым днем становился пасмурнее и нетерпеливее.

Время тянулось для него невыносимо долго, но еще труднее было выносить все это княгине. Несмотря на тайную доставку провизии, все-таки ее было недостаточно для всех. Среди защитников начались болезни. О князе Владиславе доходили смутные вести и то через евреев.

Услужливый и ловкий Гамрот, всегда первый вызывавшийся на самые опасные вылазки, был отправлен в качестве посла и не возвратился еще. Наконец, только в мае, обходя ночью валы, Мартик услышал условный знак, означавший прибытие гонца. Он подбежал к тому месту, откуда слышались звуки, и увидел Гамрота, живого и невредимого.

Он принес утешительные вести от князя, который обещал прибыть в скором времени и ручался, что силезцы принуждены будут уйти, только бы замок продержался еще немного.

Разбудили княгиню, и Мартик провел к ней посла. Он повторил и ей, что князь близко и скоро даст знать о себе. Вся именитая шляхта, краковская, сандомирская и великопольская была с ним. Все остались ему верны.

А в Силезии Гамроту передавали, что там ожидалось возвращение князя Болеслава, которому уж надоело ждать.

Еще разговор этот не окончился в горнице княгини, куда сбежались многие из ее приближенных, прослышавшие о приезде гонца и желавшие узнать новости, как вдруг со стороны крепостных валов послышался странный шум.

Мартик и все, кто здесь был, выбежали на двор, хватаясь за оружие.

Ночь была не особенно темная: присмотревшись хорошенько, разглядел за тыном со стороны Вислы какую-то движущуюся массу. В одну минуту он очутился около тына, где уж собралось много воинов.

Сторожевое войско, усиливавшее свою бдительность ночью, было все наготове и бежало к крепостной ограде.

Горсть силезцев, которой немцы указали самые слабые и потому наиболее трудные для обороны места, изменнически подкралась к тыну и пробовала ворваться вовнутрь замковой площадки.

Большие отряды стояли тут же у подножия Вавеля, готовые ударить со всех сторон, если бы нападение удалось.

Но оно не удалось, потому что со всех сторон сбежались защитники.

Мартик колотил дубиной тех, кто успел вскарабкаться по горе до самого тына, других хватали воины, втаскивали наверх, рубили саблями и брали в плен. Камни и бревна посыпались на головы осаждавших, карабкавшихся по холму.

Борьба, начатая среди ночного мрака, продолжалась недолго; те, что стояли в отдалении, видя неудачу первых отрядов, отступили и обратились в бегство.

Весь расчет нападавших заключался в том, что осажденные, видя себя в безопасности и не предвидя неожиданного нападения, будут застигнуты врасплох. Немцы могли иметь в замке подкупленных ими сообщников, которые во время тревоги должны были открыть ворота. Но план этот не удался.

Когда принесли огня, чтобы рассмотреть убитых и взятых в плен, оказалось, что среди них больше всего людей из города, которые были известны как слуги войта. Мартик, выведенный из себя этой изменой, велел без сожаления добивать всех раненых. На валах, обращенных к городу, на возвышенном месте были поставлены виселицы, и когда рассвело, те, что послали их, могли сами увидеть, что с ними сталось. Так прошла в замке эта ночь тревоги и надежды, а когда князь Болеслав, ничего не подозревавший, проснулся утром, к нему явился Фульд с донесением о том, как ночью пытались овладеть Вавелем и как позорно кончилась вся эта история.

Позвали войта Альберта, но тот от всего отрекся и свалил всю вину на других, отрицая и свое участие в нападении и даже то, что он знал о нем заранее.

А на следующий день прискакал гонец от брата Генриха с предупреждением, что вся, шляхта не исключая и краковской, присоединилась к князю Владиславу.

Альберт не торопился принести это известие Силезцу. Он тотчас же велел созвать городской совет, причем квартальным пришлось чуть не насильно вытаскивать советников из их домов и доставлять в ратушу.

За последние недели, проведенные в тревоге и беспокойстве, войт сильно постарел и осунулся, в волосах прибавилось много седины, лицо пожелтело, а глаза горели недобрым огнем. Собиравшиеся по одному советники застали его сидящим за столом, с опущенной на руки головой и в глубоком раздумье; долго нельзя было добиться от него ни слова.

Перед ним стояли оба избранные мещанами войта — Ортлиб и Пецольд и советники: Левко, Тыльма, Брант, Винбольд и Павел с Берега.

Их внешний вид и выражение лиц показывали ясно, что все они пришли сюда сильно озабоченные и не согласные между собою во мнениях. Павел с Берега и Хинча Кечер, держась несколько в стороне от остальных, поглядывали друг на друга, и взгляды их, встречаясь, обращались потом на войта, как бы указывая того, кто был здесь всему виною.

Оба войта, держась впереди других, как подобало их званию, стояли, заложив руки в карманы, мрачные, как ночь. Герман держался ближе к войту, как бы готовый прийти ему на помощь и ободрить. Остальные, рассеянно оглядывая горницу, прислушивались к шуму, доносившемуся с рынка.

Войт Альберт не сразу решился заговорить.

— Надо что-нибудь придумать, — начал он глухо, — князь Болеслав требует, сам не знает чего. Желает иметь при себе шляхту.

Он дернул плечами.

Никто не спешил с ответом, ждали, что он еще скажет.

Альберт обвел всех взглядом, тяжело ему было признаться в том, до чего он довел город; легче было ответить на упреки, чем самому оправдываться.

Но он напрасно ждал упреков. Войты подняли головы. Герман из Ратибора, человек нетерпеливого нрава, видя, что Альберт медлит, начал за него:

— Мы должны столковаться между собой, как бы не нажить беды. Все против нас. Кричали сначала, что не хотят Локотка, что он должен быть изгнан; говорили, что только бы Краков сдался, а тогда они все отдадут всю власть и царство Силезцу. Теперь они поют иначе, а мы должны за них отдуваться.

Альберт молча развел руками и снова крепко сжал их.

— Беда нам! — пробормотал он.

Тогда Хинча Кечер подошел к нему ближе и громко сказал:

— Мы в этой беде невиновны. Кто ее накликал, тот пусть и отведет! Мы не хотели никакой перемены. Это не мещанское дело провозглашать князей и сажать их в замке. Вы пиво заварили, вы и должны его пить. Несчастье в том, что хоть не все кашу варили, а все должны ее расхлебывать.

Войт сделал гневное движение.

— Вы все этого хотели! — вскричал он. — Я бы не начал один, если бы не спрашивал вашего совета. Я ни в чем не виноват.

— А кто же? Не я ли? — выступил вперед Павел с Берега. — Разве мы вас не уговаривали?

Войт грозно взглянул на него.

— Если мы и виновны, то все в равной мере. Никто из нас не желал городу зла.

— Да вы о городе вовсе и не заботились, — уже смелее начал Кечер, — вы думали только о себе. Вам хотелось больше почета и власти. Локоток был для вас слишком властолюбив… вам хотелось взять над ним верх… Это вы вогнали нас в это болото, в эту кровь; теперь думайте, как нам оттуда вырваться!

Войт заскрежетал зубами.

— Не все еще кончено, — вымолвил он тоном угрозы. — Князь Опольский еще здесь и у меня еще есть власть. Держить язык за зубами, чтобы не было вам беды!

Кечер плюнул и повернулся к нему спиною.

— Не забывайте, — прибавил Павел с Берега, — что мы здесь не у себя дома, не в Силезии и не в немецких землях, мы среда поляков, и нас здесь только горсточка. Они и раньше считали нас своими врагами, а что будет теперь?