Верочка подошла к Федору Михайловичу и сказала настойчиво:

— Федор Михайлович… Вы пойдете с нами. Федор Михайлович поднял глаза на девушку. Она, прекрасная в своей молодости, свежая, чистая, в коротких кудрях, стояла у окна. Темные глаза смотрели ему в душу. Федор Михайлович понял, что в них была тревога за него, случайного спутника их беженской жизни. По-детски чисто, по-женски красиво, по-христиански свято Верочка полюбила вдумчивого, серьезного, так много пострадавшего генерала и не хотела его гибели. Она чувствовала, что, если за целую неделю Наталья Николаевна не смогла выбраться из Петербурга и добраться в Гатчину, она или погибла, или никогда не выберется оттуда.

Она еще глубже посмотрела в глаза Федору Михайловичу и повторила:

— Вы поедете с нами…

В час ночи к Декановым постучали в окно. Федор Михайлович слышал, как Деканов спросил:

— Сейчас?..

— Да, сейчас. Когда тронемся, не знаем. А лучше сейчас.

Деканов вошел к Федору Михайловичу.

— Гатчину приказано эвакуировать, — сказал он. — Одевайтесь, Федор Михайлович. Идем.

Идти куда-то было надо. Нельзя было оставаться у госпожи Твердоносовой, когда эвакуировали Гатчину. Федор Михайлович это понимал. Он оделся и пошел с Декановыми.

VII

Дождь перестал. Полна сырых испарений была ночь. Небо, покрытое тучами, нависло низко. За путями расстилалось гатчинское военное поле. Его пустынные просторы холодили душу страхом неизвестного.

Штабной поезд, переполненный беженцами с увязками, корзинами и чемоданами, стоял на третьем пути в ожидании паровоза. Паровоз пошел на Таицы забрать вагоны с патронами и не возвращался. В вагоне 3-го класса, где устроились Декановы, было темно. Свечей не было.

Кто-то из штабных тревожным, громким шепотом, слышным по притихшему вагону, сообщал по секрету, что колонны красных обнаружены у Витина, а их кавалерия уже захватила Волосово.

— Могут быть большие неприятности, — шептал штабной. — А наготове ли у вас, господа, винтовки? Кто, господа, у нас комбатанты? Ну да, если потребуется, и женщин надо вооружить.

— Я полагаю, — отвечал ему другой, — необходимо на площадки и в коридорах поставить часовых от команды контрразведчиков. Мало ли, кто мог тут сесть. Вы сами понимаете.

— Понимаю… Понимаю… — шептало начальство. — И, знаете, света надо. Темнота способствует панике.

— Сейчас достанем лампу.

Принесли большую столовую лампу, установили ее на каких-то ящиках и зажгли.

— Только, господа, ради Бога, будьте осторожнее. Наделаете пожара, это будет хуже всяких красных в Волосове, — спокойно сказал маленький генерал с бледным лицом и с черной бородкой.

Он один был спокоен и не вооружался.

Верочка заметила, что Федора Михайловича не было. Он принес их вещи, помог им устроиться и куда-то ушел. Она вышла на площадку и спустилась на низкую платформу. Тускло горели фонари. Мокрый песок хрустел под ногами. На краю площадки, в петербургском направлении, спиной к ней стоял человек в черном пальто и круглой шапке… Федор Михайлович…

Ей стало бесконечно его жаль. Она знала Наталью Николаевну, суровую, неприступную красавицу, не тронутую петербургской сплетней.

— Ждете? — спросила Верочка, подходя к Федору Михайловичу.

— Да, жду, Вера Николаевна, — не оборачиваясь, отвечал Федор Михайлович.

— Почему, Федор Михайлович, вы думаете, что она придет?

— Она обещала в Гатчину, — глухо проговорил Федор Михайлович.

— Но все так изменилось… Она могла пробраться стороной в Ямбург или Ревель… Ей легче было бежать в Псков и оттуда к Нарве. Тут — бои.

— Она обещала в Гатчину, — упрямо повторил Федор Михайлович.

— Что же вы хотите делать?

— Я останусь. Буду ждать.

— Вы знаете, это последний поезд из Гатчины. Посмотрите, как пуста станция. Ни одного вагона, ни одного паровоза, ни души кругом. Все или бежало, или притаилось… Скоро и войска уйдут. Я слышала, под Гатчиной не будут драться. Вас здесь уже знают. Вас выдадут. Федор Михайлович, поезжайте с нами!

Он не отвечал. Поздняя ночь таилась кругом. Зеленым глазом в вышине мигал одинокий фонарь семафора. Пахло мокрым песком и деревом. Пустынна и мертва была очищаемая станция. По шоссе у дворца тарахтели колеса подвод, там шли люди. Их голоса далеко разносились в сыром воздухе.

Верочка стояла сзади Федора Михайловича и с тоской смотрела на него. Седые волосы отросли и густыми прядями, как шерсть, выбивались из-под старой шапки собачьего енота.

Ей было жаль его. Она привязалась к нему. Все было в нем фантастично. Встреча на шоссе по пути в Гатчину. Папа посмотрел тогда на человека, сидящего у шоссе, потом нагнулся к маме и сказал: "Это Федор Михайлович". — Мама спросила: "Какой Федор Михайлович? Не помню". — "Игрунькин отец, помнишь? Муж Натальи Николаевны, Плевицкой номер два. Разве не помнишь, за год до войны у Барковых благотворительный концерт? Она пела. Все удивлялись, что она не на сцене". — "А, да, помню, помню…" И Верочка вспомнила. Это был ее первый большой вечер. Она помнила высокую стройную блондинку с большими добрыми серыми глазами, чудно спевшую ряд народных песен. Она помнила трех кадетов, что привела она потом к ее матери и сказала: "Это мой старший — Светик, это — Игрунька, а это — Олег…" Никто не хотел верить, что у нее такие большие дети. — "Еще дочка, Лиза, дома осталась", — сказала она. — "Жена полковника Кускова, — шептали про нее. — Какая красавица. Говорят, простая казачка". — "Ну да, — сказал кто-то. — Ее отец — генерал в отставке"… Во время войны вся семья следила за Федором Михайловичем по «Инвалиду». Федор Михайлович за взятие укрепленной позиции получил георгиевское оружие. Как красиво описан был его подвиг!.. Федор Михайлович ранен, остался в строю… Сын его, Святослав, тяжело ранен. Невидимый, Федор Михайлович перекочевал на Кавказ, потом опять появился в России… "Вы слыхали, Кусков надел красный бант!.. Это ужасно…" — "Федор Михайлович служит у большевиков…" — "Какой ужас!.." — "Да, если такие люди пошли, значит…" И вот увидала, — постаревшего, измученного, седого… а помнила с темно-русыми густыми волосами. Заглянула в глаза, — и поняла все… Не умела бы объяснить, не смогла бы сказать, что поняла, но поняла, что он… мученик. И стало жаль его… Жили вместе у госпожи Твердоносовой. Трогали заботы Федора Михайловича о ее родителях. Еще весь дом спит, а Федор Михайлович наколет дров, принесет воды, поставит самовар, исчезнет куда-то и притащит то белый хлеб, то американское свиное сало, то консервы, то рис. Вместе с ней и мамой готовит обед. И шутит. А глаза не смеются. В глазах — смертельная тоска. Верочке казалось, что только она одна понимает его тайну. Он любит свою жену, ту красавицу певицу, что когда-то очаровала её… Любит безумно. Верочке казалось, что Бог возложил на нее успокоить и спасти этого человека.

Верочка села на низкий гранитный кант платформы. Ноги поставила на рельсы. На ней был короткий котиковый сак. Такая же шапочка была надвинута на лоб.

Федор Михайлович сел рядом с Верочкой.

— Дело вот в чем, — начала Верочка. Сконфузилась, замолчала и стала теребить край шубки.

— Что же, Вера Николаевна, обо мне рассуждать, сорная трава из поля вон. Если погибну, туда мне и дорога. Нагрешил я, напутал в своей жизни… И ничего я, старый дурак, не знаю.

— А кто знает? — вскидывая на него голову, быстро сказала Верочка. — Если нет Государя, то и никто не знает. Ведь нельзя же так!.. Я, может быть, не так говорю, но вы меня поймете… Пробовали… Все одно, ничего не выходит. Может быть, я очень глупо говорю… Вы меня остановите тогда. Ну, было же все… Были и республики, и Керенский, и Ленин, и там, у добровольцев, — Деникин, Колчак, — а все ничего не выходит. Никто никого не слушается, все друг с другом ссорятся, друг против друга подкапываются. Никто никому не верит. И народ им не верит… В тифу я лежала в больнице. Соседки издевались над мамой и надо мной за то, что и в больнице мы умывались и шлифовали ногти. Не теряли "буржуйного вида"… Было очень тяжело… Много было ненужных обид и оскорблений. И вот, уже не знаю, был ли то кошмар или бред, или просто я ночью надумала, но представилось мне — громадный наш Казанский собор. Зимняя непогожая ночь. По площади курит метель. Под колоннадами — сугробы в рост человека, и тут же сдуло снег так, что блестят ледяные камни гранитных панелей и серые обледенелые торцы. К ним полосками и мысами прилип серебряный снег. Большие фонари качаются на ветру. Тяжелые двери собора будто заперты. Ветер свистит у высоких тамбуров. И будто вижу я внутренность собора. Негасимые лампады горят: синяя у чудотворной иконы Казанской Божией Матери, алая над царскими вратами. Колеблются… Мигают… Точно живые… Проснулась… Так ярок сон… И вот мысли… Наши иконы живут, и вера живая у нас. Во мраке, в холодном просторе собора, накопилось много молитв, песнопений, мыслей людских… Горя… Застыли в холодном сумраке… Место свято там. Как велик, непостижимо велик народ, создавший собор, иконы, тихие лампады и глубоко понявший кроткую веру Христа!