ХVI

Перед черными дубовыми воротами с круглыми шляпками железных гвоздей была, как водится, высокая каменная стена, стоявшая щитом. На ней по белому полю был намалеван страшный бог с выпученными глазами. При блеске молний, под сеткою дождя, этот бог был страшен и точно живой. Это была стенка от злого духа. Она преграждала ему прямой вход в ворота. Нарисованный на ней бог охранял вход. При виде больших построек, в ожидании крыши, обеда и ночлега люди оживились. Дождь все шел, крупный и ровный. На западе, куда ниспадала долина, заметно яснело.

Похилко, вошедший в роль вахмистра, неистово стучал прикладом винтовки в доски ворот.

Со двора хриплым, заливным лаем отвечали собаки.

— Ишь черти косоглазые… Ни за что на дождь не вылезет сукин кот!.. Ломать, что ль, ваше высокоблагородие, прикажете? Так и то не сломаешь. Разве что толовой шашкой их подорвать.

— Подожди… Стучи еще…

Наконец за дверью кто-то заговорил гортанным голосом.

— Эй, ходя, — крикнул Похилко, — пусти русских солдаза обогреться.

— Бутундэ, — лениво проворчал невнятный голос за воротами.

— Э, тунда-бутунда!.. Открывай, что ль!.. Не ломать же нам твои чортовы ворота.

— Анатолий Епифанович, скажи ему, в чем дело, — обратился Петрик к Кудумцеву.

Кудумцев бойко заговорил по-китайски. За воротами внимательно слушали. И уже не так сердито ответили оттуда. Потом все стихло. Смолк собачий лай. Говоривший ушел от ворот.

— Ну что там? — спросил Петрик.

— Обождать мало-мало придется, — объяснил Кудумцев. — Надо же китайские церемонии соблюсти… Это большой ханшинный завод… Как ты его, Факс, проглядел?.. Ворона, право… Хозяин — Ванг-Ши-Тзе — важный купеза: конечно, нас пустит, но ему надо время привести себя в приличный вид, иначе он потеряет лицо.

— А мы стой под дождем и мокни, ишь ты, косоглазые какие приличия, — сказал Похилко.

На дворе было движение. Отодвигали хитрый деревянный засов. Со скрипом тяжело раскрылись набухшие на дожде ворота. За ними стояло два китайца рабочих. В руках одного качался круглый розовый китайский бумажный фонарь.

В его свете стал виден обширный двор. Длинные фанзы светящимися бумажными окнами глядели в него, разбивая темноту и отражаясь в лужах. Пахнуло соломой, бобовым маслом, жильем. С говором входили люди. Были видны по сторонам двора громадные высокие раскрытые сараи. Дождь барабанил по их крышам из гаоляновых стеблей.

Плитная каменная дорожка вела вглубь двора, где вдруг засветились бумажные розоватые окна. Перед ними четко обрисовались тонкие столбики галерейки, окружавшей фанзу, и большие горшки с фуксиями, бальзаминами и геранью.

Петрик с Кудумцевым пошли к главной фанзе. Ферфаксов и Похилко со встретившими их китайцами стали размещать людей и лошадей сотни под навесами сараев.

Хозяин в черной шапочке с красным гарусным узелком на маковке — это украшение почему-то напомнило Петрику ту удавку, что была на шее Шадрина и на мертвом женском торсе — в богатой, расшитой шелками синей кофте, по старине — с длинной косой, встретил Петрика в дверях. Его домоправитель стоял сзади и держал в руке керосиновую лампу с узким стеклом, без абажура. Резкий ее свет слепил вошедшого с темноты Петрика.

Хозяин присел в церемонном поклоне и тихо и почтительно стал говорить по-китайски.

— Ванг-Ши-Тзе, — переводил Кудумцев, — рад дать приют в эту страшную непогоду господам офицерам и солдатам, но он просит, чтобы никто не заглядывал в фанзы, где помещаются женщины.

— Хо! — как бы подтвердил перевод Кудумцева Ванг-Ши-Тзе.

Петрик положил руку на плечо китайца и тем ломаным русско-китайским языком, каким всегда говорил с манзами, сказал:

— Русски солдаза шанго! Китайска бабушка нет — ходи… Тунде?

— Хао! хао, — закивал головою старый китаец.

По его знаку домоправитель, толстый высокий круглолицый китаец с полными щеками — голова точно кегельный новый шар, — пошел с лампой вперед. Узкие двустворчатые двери с резьбою распахнулись и хозяева, а за ними Петрик и Кудумцев вошли в длинную фанзу. Она была ярко освещена висячей лампой с горелкой гелиос. В ней стояло душное тепло. Пахло дымом гаоляновой соломы: разогревали каны. На них, поверх соломенных циновок были постланы тонкие синего сукна плоские матрацы и наложены суконные китайские вальки-подушки.

Петрик скользил намокшими сапогами по плетенкам из соломы. С его одежды текла вода.

В глубине фанзы была узкая дверь. По ее сторонам стояли шкапики черного дерева с красивой резьбой. На одном невысокое изображение какого-то изваянного из бронзы бога. Перед ним на тарелке лежали белые хлебцы, в горку пепла были воткнуты тонкие угасшие свечи и в вазочках были пыльные бумажные цветы — домашние пенаты, охранявшие покой дома. На другом шкапике было зеркало и какие-то шкатулки и фарфоровые безделушки. На этот шкапик домоправитель поставил лампу и она отбросила большие и страшные тени от людей на желтоватые бумажные окна в частом резном переплете.

Слуги Ванг-Ши-Тзе принесли грязноватые, стеганые на вате халаты, чтобы было что надеть, пока просохнет на канах промокшее платье.

— Он говорит, — объяснял слова китайца Кудумцев, — что сейчас растопит жарко каны… Нам подадут чай. Если что нужно для сотни — свинью, или сена и зерна — он охотно продаст.

Ванг-Ши-Тзе кивал головой: — "хао!.. хао!"..

Кудумцев с помощью манзы-слуги стягивал намокшее платье и сапоги. Пришел его вестовой с вьюком, разложил белье и одежду по кану. Китайцы ушли. Кудумцев — голый, обросший черною косматою шерстью — накинул на плечи китайский халат и растянулся на нагретом кане.

— Прямо блаженство, — сказал он. — Как после бани на русской лежанке. А ты что же, Петр Сергеевич?

— Я еще пойду посмотреть, как устроилась сотня.

— Охота! Устроятся и без нас, — потягиваясь сильным, мускулистым телом и крякая, сказал Кудумцев. — Ты все пограничника нашего на российского солдата ценишь. Тут наша служба его так обломала — везде приспособится… Поди еще и к китаянкам заглянет.

— Этого еще недоставало! — недовольным голосом проворчал Петрик.

— Тебе что, Петр Сергеевич. Ты человек женатый… Тебе нас не понять! Китайская мадама не трогать! Вот оно как!

— Неужели ты, Анатолий Епифанович, этого не понимаешь? Или ты шутишь!.. Тогда, прости, твои шутки неуместны!

— Откровенно говоря, — не понимаю, — Кудумцев с хрустом расправил свои кости, весь выворачиваясь из халата. — Я бы и сам… Славно-то как после такой-то бани!..

Вот так, в этом распахнутом халате… Грязноват маленько, так зато мягкий какой?!..

Понимают семейное дело китайцы… Да так бы вот голый — и скользнул бы по галерейке к их левой фанзе… То-то там переполоху!.. А ведь, поди, там не одни седые бабушки с прокуренными черными зубами и седыми косицами на лысых черепах.

Поди, есть и молоденькие с размалеванными щечками и черными чолками на лбу…

Попетушился бы я там!.. Они-то до белого мяса, я думаю, куда как охочи!

— Ты это так рассказываешь, точно бывал там, — сердито сказал Петрик.

— Бывал, не бывал, — быль молодцу не в укор. Китайская любовь — не плохая любовь. В ней тоже и смех, и поцелуи… и слезы… Немножко множко, пожалуй, слез… Да ведь и то — любовь на полчаса. Ты не позволишь тащить же свой китайский предмет в казарму.

Петрику был неприятен этот разговор, и он пошел к дверям.

— Ты никогда не думал, Анатолий Епифанович, о последствиях такой любви?

— Последствия меня не касаются… Мне надо же иметь какое-нибудь удовлетворение в этом диком краю… Я хочу!.. Ты понимаешь это, Петр Сергеевич?.. Я… я… я хочу… Ведь для меня-то: я — это все!

— Если так смотреть?.. Если я — это все?.. Если все можно — то можно дойти до такого состояния, до какого дошел тот страшный злодей на Шадринской заимке.

Петрик открыл дверь в сени.

— Пожалуй… да… можно, — гибко садясь на кане и охватывая руками голые колени, сказал Кудумцев.