— Ну, не один. Сатана командовал, а три сотни мелких бесенят седлали пьяных жеребцов.

— По-твоему, они на пьяных полезли? А кто народ на пьянство своротил? — подловил Федю Никита.

— А по пьянству у каждого внутри постоянный бесик имеется, особый, винный.

Тут Никита разулыбался облегченно:

— Ты шутишь, Михалыч! Я понял! — это ты в шутку о бесах сказал? — в глазах Никиты светилась наивная надежда.

— Будь по-твоему, — согласился Смирной, — шучу. Бесов нет. На бунт воры государевы решились сами. Бог их не удержал. Слишком сильно они хотели выпить, — улыбнулся Федя.

Никита испуганно замер. Из-за улыбки подьячего выглядывала лукавая мыслишка, что всемогущий Бог оказался слабее нескольких десятков московских забулдыг, попа-расстриги и озабоченной молочницы.

Возникла немая сцена.

Самым странным в этой сцене было то, что Волчок, — еще более наивный, чем Никита, — никак не участвовал в расследовании бесовщины. Он стоял молча и держал глаза неподвижно — в белокаменную стенку.

«Не приболел бы от пыточных трудов», — подумал Федя.

Тут и Никита обернулся к Волчку. Легонько ткнул его под дых:

— Ты чего, братан, заскучал? Как думаешь, Сатана сильнее по винному зову?..

Волчок очнулся и как бы продолжил:

— Я вот думаю, где я его видел?

— Кого, Сатану? — вылупился Никита.

— Нет, Худого, что возле Расстриги взяли.

Худой — жилистый мужчина, с проседью в черной бороде и волосах дожидался пытки в гриднице на куче соломы. Он и здесь ни на шаг не отходил от попа-провокатора, оставленного на закуску.

— Ну-ка, ну-ка! — оживился Смирной, — думай, брат, думай! Пойдем, еще на него глянем.

— Уж нагляделся…

Волчок сгорбился, как в седле после бессонной ночи, и стал бродить по двору. Его мыслительные усилия вызывали ощущение острой зубной боли.

Никита собрался еще поспрашивать Смирного о бесах, но тут Волчок охнул, разогнулся и прокричал шепотом:

— Есть! Это он!

— Кто?

— Человек с опушки.

Теперь пришлось «пытать» Волчка. Парень он был не косноязычный, но риторике специально не обучался. В результате расспроса выяснилось, что Худой на соломе — это тип, который на опушке между Неро и Ростовом совещался с острожными начальниками, а потом возглавил поход на татарскую сторону Волги.

— Ты это точно понял, или только кажется? — нажимал Смирной.

— Вот те крест, Михалыч! — могу проклятую грамоту подписать! Как тебя видел!

Смирной сказал: «ладно», велел ребятам стоять наготове и вернулся в гридницу. Там безвыходно кричали, воняло смоленой свининой и печным дымом. Худой сидел на соломе за спиной бледного Расстриги и что-то диктовал ему в ухо.

Федя подошел к Филимонову и сказал, чтоб сворачивал страсть господню, рассаживал всех по каморкам, а вон тех двух — поодиночке, в несмежные места.

— Ты побереги их, Ермилыч! Особенно Худого.

Когда узников расселили с полным удовольствием, — с водой, но без сухарей, лекарств и икон, — Филимонов, Смирной и Егор вышли наружу, где состоялось короткое совещание.

И вскоре в бывшей гриднице завертелась отчаянная драма.

Егор ворвался в пыточную с воплем: «Ату Антихриста!». В левой руке палача сиял серебряный крест.

Егор вышиб дверь в камеру Расстриги и, заслоняясь от него крестом, пошел на изумленного попа. Правая рука с растопыренными пальцами шарила в пустом воздухе. Так на пожаре спасатель ищет в дыму угорелое тело.

Наконец, Расстрига был ухвачен за шиворот. Егор взвыл невпопад какой-то библейской нелепицей и вырубил Расстригу крестом по темени.

«Ныне очищаючи…», — бормотал Егор, выволакивая тело в центр гридницы. Тут он оставил на мгновение свою жертву, подбросил в очаг соломы и дров. Огонь осветил дальнейший кошмар нервным, красным светом.

Егор стал медленно рвать на несчастном черные одежды. Каждый кусок брезгливо стряхивал с руки, поддевал пыточной кочергой и кидал в огонь.

Смирной подглядывал за происходящим в дверную щель и видел, что обитатели камер приникли к дверным решеткам и наблюдают в ужасе. Был среди любопытных и Худой. Никто из зрителей не крестился.

«Вот вам и крестовые! — думал Смирной. — Поди, и в Бога не слишком верят!».

Тем временем Егор ободрал Расстригу догола, сковал по рукам и ногам цепными кандалами, вылил на него ушат воды и кружку вина. Поп зашевелился.

— Теперь, гад, мы тебя спалим до тла! Наконец-то ты нам попался! Долго тебя христиане по всей земле ловили, а ты вот-он где! В Москву пожаловал!

Расстрига погрузился в новый обморок, — на этот раз от неопознанного ужаса. Егор выволок тело из помещения с деревянным грохотом и железным звоном. Вместо палача вошел подьячий и два бойца. Лицо Смирного было скорбным и возвышенным. Он молча пошел по кругу, открывая засовы камер. Когда круг замкнулся, Федор стал у входа и крикнул:

— Кто верит в Господа, на колени!

Заключенные попадали на пол в дверных проемах. Сел и Худой.

Смирной гордо поднял голову. Всем, даже последнему замухрышке, страдающему безвинно, стало ясно: это — витязь света. Он не уступит темным силам. Скорее сгорит.

Смирной выдержал паузу и загрохотал под низкими сводами:

— Страх Преисподней восстал из бездны! Не назову вам имени его, ибо сам смертен и грешен! Но имя его вы знаете!

Федор остановился перед зачуханным пареньком с разбитым лицом.

— Ты!..

Парень поплыл лицом и стал валиться вбок.

— … отпускаешься во имя Господа!

Тут же Волчок и Никита выхватили парня из камеры и вышвырнули на волю.

— А вы, — Смирной повернулся к остальным, — трепещите! Среди вас — жертва, назначенная во спасение мира! Ибо вы, как никто близко, соприкоснулись с С…, — Смирной запнулся, перекрестился и вышел вон. Волчок и Никита пинками водворяли пленников по места. Получил по ребрам и Худой.

— Молись, брат! — шепнул ему Никита, — всех вас спалим в надежде на избавление!

Худой рухнул в свою солому, Никита ушел, Волчок еще раз пнул несчастного и добавил тихо:

— Крепись, брат! — Антихрист пойман. Но не этот полубес, а говорят, кто-то великий! Во дворце взяли. Молись в надежде, — и Волчок показал Худому железный крест из острожного сундука. Худой застыл в недоумении.

Ночь пришла лунная и звездная. Она заглядывала в узкие оконца камер и выворачивала душу заупокойной красотой. Небо и при хорошей жизни рассматривать нелегко, а из камеры смертников и вовсе грустно.

После полуночи в камеру проскользнул Волчок.

Он дал пленнику попить-поесть, заговорил быстро, но четко.

— Взяли владыку Никандра. Сейчас ловят братьев во всех епископиях. В монастырские общины посланы войска. Епископ Варлаам Коломенский рассказал все, что знал. Узнать успел много. Под это дело готовят большой костер. Никандра представят Антихристом во плоти. И нужна целая толпа «бесов». Поэтому сейчас будут хватать всех подозрительных.

— Ты не держи тайны, — они и без тебя все знают, продолжал Волчок, — тебя видели в походе на татарскую сторону, еще в каких-то местах. Будут уточнять мелочи о Братстве, об Остроге, о казнях язычников. Это отвечай. Потом попроси выслушать без записи. Расскажи всего побольше. Я постараюсь тебя вывести из списков.

Все, что сказал Волчок, было ложью до последнего слова. Но концовка с выведением из таинственных списков на фоне группового сожжения бесов подействовала безошибочно.

Утром Худого допрашивали без пытки. Уже не пытали вообще никого. Филимонов лениво ворочал языком, почти не брал в руки пера, а Смирной и Заливной по очереди подходили к Ермилычу и перебрасывались душераздирающими новостями «с воли». Что на Болоте строят сруб на тысячу душ, но бесов следует набрать по Евангелию — «легион». Так не знаешь ли, Ермилыч, сколько их, чертей в этот легион влазит? Чтоб нам не перебрать и в нехватке не остаться.

Филимонов пожимал плечами, а Смирной вспоминал вслух, что вроде бы, в легионе тыщ пять-семь народу, но уж никак не меньше шести. Легион состоит из десяти когорт по 400–600 человек, то есть, бесов. В человеческой когорте — по 5–6 центурий. А уж в бесовской — один Бог… — то есть, черт знает!