Когда веселой толпой выходили вон, царь буркнул Федору:

— Заряжай Большую Книгу!

Глава 33. «Бес стольнаго града»

С некоторых пор царь Иван заметил в себе новое беспокойство.

Его и раньше терзали подозрения, что придворные, думские бояре, вообще окружающие люди, желают ему зла. К этой беде он привык, объяснял ее логически.

«Люди, — думал Иван, — Божьи твари. Это факт. Все Божьи твари равны перед Создателем. Это — православная догма. А, значит, превосходство князей и бояр над народом, пастырей над паствой — условно, временно и не касается божественной сути человека, той искры богоподобия, которая вложена в скота двуногого в день Творения. Но что важнее? — богоподобие или сословный чин? Смешно даже спрашивать. Выходит, каждый раб ползучий, подавая тебе опохмелительную жидкость, подтирая плевки и принимая затрещины, может вдруг выпрямиться, глянуть светлыми глазами и запросто спросить: «Ты что ж, раб Божий Иван, наблевал тут пред ликом Спаса? Что б тебе, скоту, не дойти до умывальника? Почему я, богоподобное создание, должен за тобой гнусь убирать? Пойду-ка я прочь!».

После такого рассуждения Иван стал всматриваться в глаза подчиненных: нет ли в них огонька презрения? Но нет. Огонька не видно. Зато сами глаза неуловимо скользят в пол и по полу в угол. И чем сановитее, чем родовитее человек, тем опаснее мечутся его глаза у подножия трона. И понял Иван: злоумышляют!

Но вот, нашлись-таки простые люди с чистыми глазами — Данила «Большой» Сомов, Гришка «Малюта» Скуратов, Федька Смирной, Васька Филимонов, толстяк Заливной. Эти глядели прозрачно, отвечали прямо, ничего не хотели. А если хотели, то прямо и говорили: хочу денег, хочу баб, хочу вина, хочу чина, хочу книг. И стал Иван отделять этих светлых, от тех темных, — агнцев от козлищ. Правда, козлища наловчились совращать агнцев. Вот Алексей Адашев, на что верен был, а нет его. Но все равно, остались пока надежные люди. Иван твердо решил гнуть потихоньку старое дерево, поднимать молодые побеги.

Теперь пришла новая беда. Враг понял, что его чуют по скаредным речам, крамольным письмам, узнают по глазам. И стал объединяться тайной силой, — непроизносимой, неописуемой.

Но царь чуток! — не зря лежит на нем помазанье Божье!

Вот как учуял он темную силу.

Однажды решил Иван подшутить над подлым народом. Донесли ему, что казанские перекупщики каждым базарным утром скупают у Замоскворецкого моста один какой-либо товар. Потом вывозят его на торг и поднимают цену вдвое. В ближайшее воскресенье послал Иван соглядатаев к мосту. Оказалось, сегодня казанцы берут молодую репу. Ни одной корзины не пропустили в ряды!

Иван переоделся в простое, велел переодеться и стременному караулу, большое оружие отставить, взять только ножи. Хотел Иван выйти в ряды, походить, прицениться к товару, послушать, с чего это у вас, господа, репа столь дорога? Как, «не хочешь — не бери!«? Как, «проваливай!»?

Тут бы Иван как скинул подлую накидку! Как открыл царский летник злато-камчатый! А караул подскочил бы, да как заорет: «Дозволь, государь, вбить злодеям репу в ж…жадное место? Вот бы потеха началась!

Но вышел Иван в ряды, и вдруг как качнет его, как бросит! Тяжкий, невидимый, неощутимый носом дух ударил в голову, невыносимое давление толпы навалилось со всех сторон. Застонал Иван, стал валиться вбок, в корыто с репой.

Стража не зевала, — молодцы, стременные! — не дали пасть монарху! Один парень мигом сшиб корыто в сторону, другой подхватил Ивана, еще трое выхватили ножи и остановили озверевших казанцев. Репу пожалели, чумазые! А что белый человек падает замертво, им наплевать!

Грозный вызвал Бромеля. Спросил о «многолюдственном мороке». Бромель успокоил, сказал, что это ерунда, государь, со мной в Лондоне тоже такое бывало. Когда человек тонкий, просвещенный попадает в невежественную толпу, его возвышенный дух сталкивается с ее темным духом и вступает с ним в смертельную битву. Естественно, носителю духа приходится тяжко, особенно, когда он один. А если ты находишься в собрании искушенных, например, в географическом обществе или театре, душа твоя блаженствует, сливаясь с родственными душами. Должна душа как-то проявлять себя при жизни? Она ведь не только для вознесения у нас запасена?

Грозный похвалил немца, наградил кошельком золотых. Потом вызвал Смирного.

— Слыхал, Федор, новую науку? — нельзя государю в толпу черни погружаться, — опасно для душевного здоровья!

— Не слыхал, но понимаю, — кивнул Смирной. — для того тебе и дворец, высокое место, крепкие стены, чтоб царствовать не мешали.

Грозный пересказал Смирному теорию Бромелиуса.

Федя Елисея не любил, но с логикой согласился.

— Не мудрено ошалеть в таком городе, как Москва. Тут народу — тыщ 150! Я вот сомневаюсь, не плохо ли приходится нашим книгам от дурного духа? Под стенами-то — базар? Может книжную премудрость базарное скупердяйство попортить?

Грозный хмыкнул утвердительно.

— И еще опасаюсь, — нажимал Смирной, — уже некие незнакомцы к библиотеке подбирались, к печатным палатам подкапывались. Вдруг на книги порчу напускают? Упрятать бы их в безлюдное место.

Грозный на все эти слова кивал, но мыслями был где-то в стороне.

— Слышь, Федька, — сказал погодя, — если дурь многолюдная на книжные мысли влияет, живую душу давит, то как же тут править? Как столицу держать?

Федя открыл рот ответить, но Иван выпроводил его думать до вечера.

Вечером беседа продолжалась при свечах. Ужин помнился удачный, глаза слипались, и царь приказал читать о вреде столиц.

У Феди с собой кроме Артемидора ничего не было, но приказ есть приказ.

Сонник открылся на толковании рыночных беспорядков. Считалось, что базарная толчея снится к добру и торговому процветанию, но Грозный ждал другого, и Федя понес отсебятину.

Он разделил понятия «власть», «государь», «народ», «город», обсудил их отдельно, группами и все вместе. Получилось, что в многолюдстве вокруг власти и государя есть благо, но есть и зло. Сначала народ берет от государя благо и платит ему добром, потом насыщается, переваривает благо в отходы и платит благодетелю злом. Получает зло в отместку.

— Так в чем же истинное благо? — спросил Грозный, заваливаясь на другой бок.

— Истинное благо государя, — «читал» Федя, — в перемене столиц и перемене людей, как благо пахаря — в перемене земли и перемене злака. Все люди — равны перед Богом, тем более, равны перед царем. Бог пребывает со всеми людьми. Государь не может одновременно быть со всеми. Значит, государь должен переменять столицу раз в несколько лет. Или переменять всех людей в столице. Последнее — трудно. Первое — легче. В любом случае, следует не многолюдную столицу ограждать от мира, а государя — от многолюдства. А можно и вовсе обойтись без стольного града.

— Последние слова спиши мне на утро, — промурчал Грозный сквозь сон.

— Какие слова?

— Последние три слова пиши. Три слова. Про беса.

Федя ошалело смотрел на спящего повелителя.

Делать было нечего. Взял перо, лист бумаги, начертал:

«Бес стольнаго града».

Перекрестился в иконы. Вышел, бормоча под нос покаяние в нечаянном прегрешении.

Утром Грозный завтракал в записной компании бояр. Настоящие друзья облизывались за стенкой. Наконец, дверь открыли для прохлады, и царь заговорил через головы вкушающих. Его голос летел в открытую дверь, адресовался кому-то невидимому, и бояре поняли: царь не в себе!

— Спал я в пустыне, и явился мне бес. Велел строить город. Запер меня в каменных стенах, как вора. Но — слышь ты? — слетел с небес Ангел и велел разрушить град беззаконный. Сим я отныне промышляю!

После завтрака едоки разбежались. Никто не остался клянчить и выговаривать.

Пока убирали объедки, Грозный вышел из палаты, подозвал Смирного, шепнул на ухо:

— Буду строить град особенный, великий духом, а не многолюдством. Мой стол — моя столица. А прочие пусть столы по своим домам держат. И библиотеку туда переведем. Посчитай, что надобно, как ее устроить. И печатный двор не забудь!