Федя Смирной неспроста замял перед царем вопрос о цене «книжной телеги». В этой телеге уехала в Острог Литовский страшная тайна. Если б о ней узнал, например, архиепископ Никандр, или даже слабенький митрополит Макарий, то гореть Феде не только в адском огне, — это ему и так прописано, — но и в обычном, сосновом. Спалили бы Крестовые отцы-братья антихриста Федьку до распада костей. И поделом ему, гаду ползучему! Такого святотатства, такого предательства со времен Каина и Иуды никто не совершал!

А узнал бы о проступке Смирного царь Иван, он бы, конечно, так не горячился, а спокойно, устало послал Федьку на Болото. И остался бы наш герой «без главы».

История Фединого грехопадения такова.

Князь Константин Острожский вцепился в труд грека Аристотеля, который естественным, алфавитным образом угодил в самое начало списка книг, предлагаемых на обмен. Феде не жаль было этого грека, потому что он имелся вдвойне. Два толстенных тома прекрасной телячьей кожи и толстой папирусной бумаги стояли на самой верхней полке книгохранилища, безопасные от мышей. Ясное дело, это был не оригинал. Греки не переплетали своих книг. Но и копия казалась очень ценной. По крайней мере, она была полной, да вот еще и двойной. Можно было ее отдавать. А кое-кому очень хотелось ее взять!

Князь Константин прямо сказал Головину во второй приезд:

— Вот ЭТО беру непременно! Об остальном можно торговаться, а нету ЭТОГО — нету торга!

Довольно быстро определили, какие книги из списка возьмет Острожский. Он не наглел, — пометил только половину. Несколько раз, — особенно после выпивки, — порывался ехать в Москву инкогнито, «добирать телегу доверху» и смотреть «Перипатетику».

Головин имел указание, ни под каким видом Острожского не привозить. И так с Европой трудности, а тут еще в шпионаже обвинят. Сам же Острожский головы не сносит.

Князь обвинений в шпионаже не боялся. Он наездил по разным странам на несколько приговоров. Захотят, и без вины повесят.

Тогда Головин выложил Константину сказ собственного сочинения, достойный печатного воспроизводства не менее апостольских книг. Вот что сочинил Головин в седле своей кобылки среди бескрайних русских снегов. Соавторство сказа принадлежит подьячему Смирному. Он определил центральный сюжет.

— Ты, Боря, наври чего-нибудь пострашнее. Про ведьм, медведей, вурдалаков. Лишь бы его от Москвы отбить.

Однажды темной осенней ночью, когда за окнами Острожского замка носилось не пойми что, — то ли осенние листья, то ли перепончатые твари, князь Константин снова заговорил о желании лично осмотреть двойные своды московской великокняжеской библиотеки. Желание было обострено парами горячей имбирной настойки.

Головин поставил нетронутый стакан, стал неопределенно вращать и перемещать его по полированному столу. Такое дикое поведение русского насторожило князя.

— Ты что, сударь, не здоров? Так подлечись!

— Тут, знаешь, Константин Константинович… такое дело… ты не подумай, что мы волыним, мы для тебя все готовы сделать. Подобных истинно-русских по эту сторону Днепра больше нет…

Последний оборот испугал князя совершенно. «Не будет книг!» — помрачнел он.

Головин сделал паузу.

— Уж мы тебе, Константиныч, любые книги загрузим. С верхом положим… но есть опасение…

— Боитесь продешевить? Так я за прибор отвечаю шляхетским словом! — Острожский вздыбил усы.

— Мы слову верим нерушимо. Я о другом. Небезопасно сейчас в Москве…

— Про князя вашего я слыхал. Вся Европа его лютости удивляется. Но прибор-то ему нужен? Что ж мне его опасаться?

— Нет! — Головин придвинулся к Острожскому вплотную. В закуске не было чеснока, и князь не отстранился.

— Не в князе дело. Страшные вещи у нас творятся. С природой нелады.

— Это как?

— А вот, слушай. Прошлой зимой завелись у нас медведи-людоеды. Я как раз у тебя в Вильно был. Дело это не новое. Когда в лютую зиму случается оттепель, многие мишки вылазят из берлог и спросонья думают, что весна. А тут снова холода, метели, уж и берлогу занесло. Начинает медведь бродить. Есть ему нечего, он жрет, что попало, не брезгует и человечиной… — Что ты мне рассказываешь? Или мы тут медведей не видали?

— Вот и мы подумали, что ничего страшного. Просто объявили, чтоб народ по лесу без дела не болтался. И все.

Головин прервался для выпивки и закуски. Прожевал, стал рассказывать дальше.

— И все бы хорошо, мало ли кого у нас заедают, но случилась беда. Приехал ногайский посол — о южных границах договариваться. Стал в Кукуйской слободе на постоялом дворе, запросился к царю на беседу. Тут, конечно, мы сами виноваты, неудачно назначили. 2 февраля — Сретенье Господне. Нам бы Христа у царских врат встречать, а мы чумазого ногайца встречали. Вот и вышло мерзко.

Государь отставил прочие дела, к литургии не пошел. Ждут посла, час назначенный проходит, а его нету. Послали искать. На Кукуе не нашли. Царь осерчал, пошел к литургии, прямо среди службы ступил в Успенский Собор. И вдруг!… — Головин снова выпил, — хрясь! — треск, стук, — подломились деревянные перила царского места, и царь упал в проход.

Подняли ему голову, стали приводить в чувство. И тут забегает поганый лекарь Бромель — да, да, — прямо в храм!

Мы думали, его позвали царя лечить, а он припал к царскому уху, да как заорет! — «Государь», — орет, — «медведь!». Царь поднялся, стал озираться по сторонам. «Где я?», — спрашивает, — «какой медведь?». «Медведь задрал ногайского посла под Спасскими воротами!».

Вот ведь чудо! Под вратами Спаса-заступника, в самом сердце столицы — медведь-людоед оторвал голову пришельцу! Вот вам и Сретенье! Встреча, называется!

Нарядил царь облаву и погоню. Погнали борзых по кровавым следам… Головин снова налил, отрезал два больших куска оленины. Один взял себе, другой положил в тарелку князю.

— Следы вели вдоль стены Белого города, заворачивали влево. Были видны места, где зверь ронял посольскую голову, терзал ее, тащил дальше.

Головин выпил, закусил. Князь Константин оленину отодвинул. Выпил судорожными глотками. Понюхал бархат.

— Идет погоня час, идет другой. И замечают загонщики, что зверь идет по кругу, все левее и левее. Призадумались охотники. Неправильный это медведь! Уж справа лес выглядывал и речка подо льдом, буераки, буреломы виднелись. Давно медведь должен был в лес поворотить, в буераках спрятаться! А он заворачивает к Гончарной слободе. Охотники быстрей идут по следу, внимательно смотрят на отпечатки. И вдруг!…

Князь Константин уронил пустую вилку.

— … передовая сука ка-ак завоет! Ка-ак завертится на месте! Остальные тоже завыли, сбились в кучу, жмутся друг к другу. Мужики замерли, следят за главной борзой. А она вертится все быстрее, быстрее, уже не видно ни хвоста, ни лап! И вдруг, трах!..

Головин ударил кружкой в стол. Князь побледнел, хоть и выпито было немало.

— … упала с-сука, вытянулась и сдохла! Ну, и черт бы с ней, погнали остальных собак. Но где след? Вот он идет от Белого города, вот — круг, вытоптанный в снегу покойной, но из круга нет медвежьего выхода!

И вдруг лесничий дед Матвей заверещал: «Есть след, — говорит, — только не медвежий, а человеческий!».

Смотрят загонщики, и правда! — в круг никто не входил, а из круга идет четкий след босой ноги. Крупного, между прочим, размера. И капли ногайской крови сбоку продолжаются!

Пошли, перекрестясь, по этому следу, да где там! След нырнул в Гончарную слободу и затерялся. Опросили народ, — никто такого босяка не видал. Ни с головой, ни без головы.

С тех пор у нас такое началось! Что ни день, обнаруживаются медвежьи следы, весной на всех заборах — клочки линялой медвежьей шерсти. Уж и засады устраивали, и облавы. Перебили по окраинам всех медведей, домашних посадили на двойные цепи, а страсти продолжаются. То кто-то замок на торговом лабазе сломает, то ворота выбьет. И везде медвежьи следы находятся. Вот и понял народ московский, что это люди шалят — в медведей превращаются.