Советчиком у дедушки была земля, пашня, его нива. Боль ее он вбирал в себя. Сухов "управлял цифрами сводок". Мучился только до совещания, где при "Первом", который над ним, будут подведены итоги. После этого волнения "Первого" утихали.

После каждых таких разговоров дедушки с Михаилом Трофимовичем, бабушка Анисья ворчала, опасаясь за дедушку: "Чего, старый расхрабрился. Усы топорщатся, как у Петра Первого в фильме. Царь-то сам карал, кого надо, а тут тебя "отдергают"… Анна тоже опасалась за дедушку. Но, как иначе ему быть, дело-то надо делать и в то, что слово его, сказанное Сухову Михаилу Трофимовичу, когда-то возьмется в толк, вспомнится не то, что ходил в "Первых", а вот то, что простой мужик ему когда-то говорил. В Сухове и впрямь как бы копилось дедушкино слово, идущее от земли. Недаром же вот его Корнем называет иногда и сам "Первый". Когда-то мужик уповал на Господа Бога, одолевая свое бессилие в вере в Него. Теперь страх одного человека от другого человека. Тут уже и без веры в себя самого, есть вот "Первый", он и стережет тебя и карает по-своему.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Перед Анной Савельевной, как из небытия, в горестные минуты, представало укором одно зимнее утро. И нельзя было этот укор в себе заглушить, как нельзя помешать тому, что уже было и жило.

На складе в Большом селе выдавали на трудодни зерно. Долго тянули, но вот "нелегкий вопрос" вроде бы разрешился… Миша Качагарин запряг Побратиму, взял в сани Анну и Пашу. Прихватили по два мешка. На большее не рассчитывали. Когда жили моховским колхозом — к каждому дому со склада не по одной подводе привозили.

Вернулась Анна с легкой поклажей. Молча сбросила, что принесла, печку под бок Ивану, сыну. Он катался на коньках и провалился на тонком льду, пробежал домой. Бабушка Анисья поохала, переодела внуа в сухое и велела лезть на печку. Подала кружку горячего молока с медом. Дедушка спросил, где он провалился, в каком месте. Сказал, что реку свою надо знать. В том месте, на стрежи, лишь в лютые морозы лед крепкий. Иван лежал на печке головой к свету, рассматривая книжку с картинками. Мешок, брошенный матерью под бок, был холодный, пах затхлой сыростью. Он затолкал его на горячее место, сам поотодвинулся от него. В другой раз мать сразу бы заметила, что штаны сына висят на жердочке перед печкой, посердилась, повздыхала, как и бабушка. А тут гнев застил глаза. Раскрасневшаяся, сбросила с плеч платок, расстегнула фуфайку. Хотела было снять ее, но раздумала. Сказал, чтобы все в доме слышали:

— Вот, за целый год наградили. Курицы прокормить не хватит. Да и будет ли клевать курица-то, одно название, что зерно…

По урожаю должен бы выйти полноценный трудодень, килограммов по десять разного зерна. Рожь по парам удалась, пшеница уродилась, овес, ячмень. За пары, что он оставил землю пустовать, дедушке душу рвали. На совещании, как он говорил, костерили, насмехались, унижая: "Земля у него, вишь, живая, отдыха требует. Лечить ее надо, надорвалась"… Проходу не было от областных контролеров: "Не досеяли, пустовать пашню оставили, район подвели". И вот теперь за "ослушание" председателя, а, вернее, колхозников, наказывали — трудодень на нет срезали. "Спустили" непосильный план, заявив: "Если бы все поля были засеяны, хлеба в колхозе было бы больше. За недосеянное и расплачивайтесь". Именно так разъяснили колхозникам "пустой трудодень", сваливая все на председателя. Дедушка отмалчивался. вместо полноценного зерна на трудодни и выдали отходы с костерей.

Бабы подняли возле склада гвалт: "Что же делается-то, заработанное отняли. Не уродилось бы, так и не обидно. В колхозах, где с полей семян не снимали — недовольства нет, бог не уродил".

Колхозники винили за "пустой" трудодень не дедушку, но сам-то он брал вину на себя: Хлеб-то от него увезли, он не сумел отстоять. Старик Соколов Яков Филиппович не то чтобы успокаивал дедушку, но сказал, как он заявил, "евангельское": "Что случилось, то и должно было случиться, оно как бы сверху нашло, по воле "Первого" и "Первых". Это болезнь нас, человеков, коей не скоро еще придел времени изойти…" Анна тоже сердилась не на дедушку, но раскричалась-то дома на него. И тем в дом внесла печаль.

Дедушка сидел у окна, подшивал валенки Анны. За домашней работой он отходил душой от председательской приневоленности. Тут никто за его делом не следил, не подглядывал и не подсказывал. Дмитрий тоже что-то выстругивал в сарайчике-мастерской. Тамара и Настя шили в пятистенке. Стрекотали на машинке. Иван прежде, чем убежать на реку, разгреб дорожки возле дома, принес воды из колодца. Анна собиралась, вернувшись со склада, сбегать на ферму, поосвободиться пораньше и побыть в воскресенье со всеми дома. На вечернюю дойку дочек взять, коровы к ним уже привыкли.

Но злополучный мешок с костерей все вверх дном перевернул. Подстегнули назойливые мысли, что и детей та же участь ждет, что и родителей. А дедушка, председатель, будто глух ко всему, ничего не видит и не слышит. Верят вот со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем в какое-то завтрашнее чудо. А оно, чудо-то, вон где, на печке лежит брошенным под бок сыну.

— Неужто им всем так жить, — расходилась все больше Анна?

Знала, что досаждает дедушке, но не могла сдержаться. За высшее начальство всегда несет вину низшее. Это дедушка с Яковом Филипповичем как бы между слов всегда проговаривали. А дело-то поправить может только разум хозяйский… Дедушка молчал. Ее и молчание дедушки сердило. Будто и вправду во всем его вина.

Тамара и Настя притихшими сидели в пятистенке. Машинка перестала стучать. В доме не водилось ругани. Иван сжался на печке, глядя в книгу и не видя букв. Бабушка Анисья отошла от печки к окну, чтобы ее не видели и самой никого не видеть. И там примолкла.

Слухи с осени ходили, что трудодень ихний опять оголится. Аванс-то запретили выдавать. Уполномоченные чуть ли у складов дежурили. Не дай Бог, Корень самовольничает. Председатели других колхозов ухмылялись, прослышав, что моховец вроде бы сулить всем большие килограммы на трудодни… Для дедушки не была неожиданной бабья ругань на складе. Как без этого, уж совсем коли немота. Брала досада на свою беспомощность. Оставалось одно — терпеть. Терпелось и тут стерпится. Век-то может длиться всю жизнь по чужой воле.

Область год от года "горела". На кого можно и спускали дополнительные планы по госпоставкам. Сухов, как мог, противился, остерегал: "Веру в себя трудового народа подрываем этими дополнительными планами". Ему прямо сказали "насчет веры": "если у вас она подорвется, то партбилет — на стол. И идите в колхозники". Дедушке представитель из области с упреком, а понимай с угрозой, заявил, что не по-коммунистически вылезать ему с жирным трудоднем, дразнить другие колхозы. Лучше, выходит, когда всем плохо, чем одному хорошо.

Под строгим контролем уполномоченного-организатора и вывезли с колхозных складов все зерно. Тут же в "Заре коммунизма" большесельского председателя расхвалили. В конторе, когда дело было сделано, склады опустошены, уполномоченный, желая "повеселить" дедушку сказал: "Теперь вам, Данило Игнатьич, осталось только смеяться". Дедушка намек уловил, высказы об Александре Македонском не раз слышал от городских гостей. Поняв усмешку уполномоченного сказал: "Значит, понимаете, что и мы голенькие, как бухарские купцы, обчищенные великим полководцем. Сравнение хорошее, вот бы и поделились с начальством". И вроде как припугнул: "Или это право за мной оставляете?.." Уполномоченный заерзал, не ожидал от мужика "такой прыти". Дедушка, понимая, что он такой же посланный, как и воины Македонского, успокоил: "Можно ведь и нам иногда пошутить, — усмехнувшись, досказал, — в иных анекдотах — все как в зеркале наяву видится. И верно, чего бы пугаться таких анекдотов. Уважать надо народную мудрость… Призываем же к этому…"

Святая Русь в утайку смеялась сама над собой, как вот и вольный мир над "культурной революцией" другой великой державф. В смехе, в высмехе, вроде бы полушутя, к слову, замечал Старик Соколов Яков Филиппович, кроется истина — указание хода жизни, только вот понимается она не сразу инее всеми. Порой, и в угоду неподобия толкуется. Дедушка в держался таких разумений. К начальству "не ластился", держась правила: поддакивать глупому королю — королевство губить. Худо, когда при таких королях держишься правды, но худо тебе одному, значит уже хорошо… Вина перед "королями" дух дедушки возвышала, а перед селянами — гнела. Потому он и молчал, внимая разневанной Анне. Головы своей в ее сторону, терпеливой праведницы, не мог повернуть. Там, за ней — народ.