Слухи пугали, а когда прижали и насели — ошеломило: корову не удержать, косить траву не дадут, огороды урежут по калитку. Как жить, чем кормиться — нулевым колхозным трудоднем?..

Заявились агитаторы. Как уж принято — на чрезвычайные мероприятия всю казенную рать в бой.

Оповестили о собрании. Пришел стар и мал. Клуб протопили, но не больно. Большого тепла и не надо. Разговор о таком, что и на морозе станет жарко.

Разъяснения сводились к простой мысли: корова, огород и прочее в личном хозяйстве — все это отвлекает от работы на колхозных полях. Оттого и урожаи плохие и на фермах не ладно. С этим как не согласиться; какие урожаи и какой лад. Но вот почему так, отчего?.. Тут-то ответа и не было. В думах-то бродило: коли своего нет, то и ничье не в пользу…

К организаторам-уполномоченным колхозники перестали уже и приглядываться. Все оказались одинаковыми. А тут вот собрание и агитаторы ни возвышение перед тобой. И вроде какие-то не такие, не свои. Один черненький, с округлым лицом, в свитере. Другой русоволосый, худощавый, под пиджаком теплая шерстяная рубашка. Говорил черненький, городской. Оба смотрели в зал, а зал немо ждал, что скажет дедушка, председатель. Он вышел к краю сцены. Не любил трибун, где, как с амвона свой псалтырь читают разные начальники.

— Дело добровольное, — сказал дедушка и посмотрел в притихший зал. Шагнул к столу, взял газету, взмахнул ею вначале в зал, потом обернулся к агитаторам. — Для всех вот написано: добровольное дело… И о другом надо думать: если враз поведем коров своих на бойню, что получится. Без кормов они там и подохнут. И колхоз не может взять коров из личных хозяйств: кормов на них нет. И третий вопрос возникает: кто бескоровным молока даст. С фермы колхозникам продавать — сдавать государству нечего будет.

Агитаторы примолкли после такого высказа дедушки-председателя. У длиннолицего улыбка промелькнула, похоже и довольный таким высказом… Его мысли не высказанные угадал. Черненький, слушавший дедушку строго записывал, уясняя себе. И Анна подумала: они пришли проводить такие собрания посланными, как и мы на работу в поле бригадиром.

Парторг, Старик Соколов Яков Филиппович не подавал своего голоса, чтобы не усугубить ход колхозного собрания. Как бы молча влиял на агитатора и на самих колхозников, сдерживал их… И собрание как-то тихо разошлось, ничего не решив. Но на дедушку, конечно, пятно легло.

Но "Первым" в это время был уже Сухов Михаил Трофимович. Он и отверг угрозу от него. Передовой колхоз в районе. Надо все в комплексе решать, продумать, как с кормами быть, стадо племенное, не годится личных коров колхозников на бойню отправлять. Надо до каждого колхозника дойти, убедить.

Городские агитаторы снова появились через какое-то время. Пошли поселу, по деревням, заходя в каждый дом. Не миновали и председательский: как вот сама хозяйка смотрит на избавление от "поработительницы"?

Бабушка Анисья с каждым словом молодых людей соглашалась. Хлопот с коровой да и со скотиной много. И верно, что поработительница. Хорошо летом — попасут детки ради удовольствия. И сена накосят, коли в гости приедут. И колхозу помогут, и себе. Травы-то сколько пропадает, грешно ее оставлять, как и хлеб в поле… Спохватилась, что больно слишком разговорилась спроста-то: "Что же это я, с раннего утра ведь, поди, по домам ходите и не поели, небось и проголодались". Вот и попейте молочка с хлебом, и сытно. Масло вот свое. Спешите, так на скорую руку и поешьте. Разговор с агитаторами этим и продолжался. "Корова-то на дворе, все и под рукой. И обрядишься, подоишь. Чтобы ее, корову-то, у себя и держать, если бы молоко к тебе к дому подвозили, как вот в городах делают. Придет молочница в квартиру — и бери. А тут, кто тебе привезет, коли самому идти, кому близко, а кому и через поле в другую деревню".

Посланцы города, агитаторы, попив молока, так и не поняли, будет хозяйка со своей "поработительницей" расставаться или останется "рабыней" ее и с удовольствием будет сама ей служить. Черненький бабушку Анисью с серьезностью слушал, вроде как что-то новое для себя открывал. А беленький, длинноносый, с улыбкой: "Правду, бабка, говоришь". Щурил глаза, растягивал верхнюю губу, обнажал зубы. Вроде бы что-то хотел озорнее высказать, но чего-то остерегался. Наверное, родители его тоже держали у себя корову, и как вот и моховские колхозники не хотели с ней расставаться.

Учительниц — тех вызывали в Сельсовет, вынуждая расстаться со скотиной своей. Интеллигенция должна пример подавать. А они за коровьи хвосты держатся. У одной было четверо ребятишек и у другой пятеро. Та, что с четырьмя ребятишками — в слезу. Другая побойчее, напролом пошла: "Вот мы и подаем пример. Детей рожаем и воспитываем, мужья трактористы в поле работают. Не сосчитаешь, сколько люду за эти годы погибло. И мужьям некогда пьянствовать, коли по дому заботу. А вы вот к нам с упреком, зачем коров держим, деток растим. Считайте, — взъярилась она и поглядела в упор на председателя Сельсовета и на агитаторов, — что мы отдали своих коров в колхоз. Денег нам за них не надо, только скажите, куда идти за молоком. Десять литров выпивают мои ребятишки. С фермерских кормов моя корова и двух литров не надоит. И брякнете, чего вам в голову взбредет, готовы наобещать рай светлый, а мне всего-навсего молоко надо и мясо. Пиджак вот старый не выбрасываете, пока новый не купите, а нас посылаете за молоком туда, где его нет и не будет. Под чью дудку вы пляшете? Своя-то голова совсем уж что ли иссохла и думать перестала. Безголовыми совсем стали, чужим умом живем".

Летом все ждали беды: нечего и думать, что сена дадут накосить для своей скотины. И верно — овинники пообрезали, а о сенокосе заявили: "Ни тяпка для себя".

И началось повальное избавление от своей скотины, коров-кормилиц.

Люди повздыхали, пооглядывались, кто как поступает, пообдумывали, и опять поддались спасительному вышучиванию себя: "Что делать? На Святой Руси всегда что-нибудь да обрезалось и укорачивалось — то бороды, то головы, то рукава кафтанов. А ныне, слава Богу, только огороды да овинники. Да вот "поработительниц" отбирают, благое дело делают, избавляют тебя от них. Обтерпимся…"

Федосья Жохова — та злорадно возрадовалась, по ее жизнь пошла — ладиться: "Мне так и думы об этом нет, вольной была и вольной осталась, копеечка вот есть и ладно".

2

Минуло время и коровья, и овиннико-огородная сумятицы, как и кукурузная, утихли, сгладились, а там и позабылись. Народ слезно веселился, будто освобожденный от кумохи, навеянной наваждением. Грустно притих. Ничего ни с кого не спросишь, все вроде сами сделали. Сама власть, что мужик с похмелья, набрался в гостях, поднагадил и забыл, где был и что там вытворял. Кукурузу — королеву, потихоньку "королем" заменили — клевером. И все при глухом молчании. Унялась и огородно-овинная компания. Уполномоченные-организаторы молчаливо открещивались от своих недавних наставлений, пятились, как раки во спасение свое. Они — не они. Мы — не мы… Но след-то как от тылка по дереву живому топором остается, хотя и зарастает. Накуролесили, будто ураган буреломный лесом прошел. Но вот, когда колхозные рынки в городах опустели, начались вначале робкие, вполголоса, разъяснения, что скотину, вишь, и не возбранялось держать в личных хозяйствах, только, если у кого по две, по три животины. Не в своих хозяйствах, а вот в личных. Слова "свое", как огня палящего боялись. И казалось, что не по своей, а по чьей-то чужой воле, нашедшей откуда-то извне. Выждав и на другое осмелились. Стали уговаривать покупать телок в колхозе. В кредит бери и сеном запасайся, коси, где и раньше косили. А как там косить, коли все кустарником затянуло, словно лукавый наспех успел мужику-колхозничку навредить… Только вот повиниться, по христиански покаяться, не осмелились. В который уже раз на беду всей державы мужика, пахаря-крестьянина так вот комяшили. И никто не устыдился, не ушел со своих высоких постов… Не застрелился и не повесился, как это бывало с воинскими начальниками, проигравшими сражение по своему недомыслию. Ум и совесть у властного люда, посаженного на свои посты как бы не отнароку, совсем изжилась. В свое время, когда деревню в великий разор вгоняли, "в головокружении", хотя и лукаво, но все же признались. А тут даже и на такую обманную хитрость не пошли, разумения не было, ушло оскопилось "языческим эгоизмом": "Я власть и все тут…" Посулы о корове, о заготовке сена для нее, колхознику были уже и не нужны. Он уже изжил в себе пахаря-сеятеля господня. И высказы на это свои пошли: "Коли ты без креста, то и совесть твоя чиста". И нет в том виновных: с организаторов-уполномоченных какой спрос. Они враз как туман болотный испарились. И сникла надежда на правду. Она, коли в душе мужика избранника заперлась до времени. Брали верх опять же нехитрые практичные мужицкие рассуждения: "Что лезть в бурелом — штаны и рубаху порвешь, а они пока что еще свои…"