ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В свои дошкольные и школьные годы Иван видел отца только по вечерам в субботу и воскресенье. И он запомнился ему той поры гостем, радовавшим домашних своим появлением, а ео и сестер гостинцами, какие продавались в эмтеэсовской лавке.

К завтраку выходил в чистой выглаженной рубашке, чаще в белой, в черных брюках, желтых ботинках. Выбритый, приветливый, улыбающийся. Бабушка Анисья застилала большой стол льняной скатертью домотканой. Мать вынимала из буфетв-теремка тарелки с цветочками, клала возле них блестящие ложки и вилки, ножи. Было все торжественно и радостно свободно. Эта торжественность и радость лучилась как бы от дедушки, приветно-молчаливого и тихого. Прибегал из Большого села Толька Лестеньков, сын Агаши Фронтовички. Иной раз мать и не отпускала Тольку, стеснялась, что надоедает. Тогда дедушка посылал за ним Ивана:

— Сбегай-ка, Ваня, проведай, что это сынка-то сегодня нету.

Часто Толька оставался ночевать. Спали с Иваном на одной кровати. С утра до завтрака, до того, как протопится печка, отец с дедушкой хлопотали по хозяйству. Поправляли кое-что, чистили и чинили в хлевах. Для Ивана и сестер тоже находилась работа. И вошло в сознание: сидеть сложа рука — плохо жить.

Уютно было по вечерам. Пили чай. Чистился по субботам к приходу отца самовар. Это была обязанность Тамары и Насти. Они протирали бока его кислым молоком с клюквой.

В сенокос по воскресеньям отец со своими сестрами и их мужьями (они всегда подгадывали к сенокосу) до солнца отправлялись косить на колхозный луг. Днем ребятня в помощь им сбегалась ворошить сено, сгребать, складывать копны. За неделю дядья с тетками столько накашивали, сколько все Мохово за все лето не успевало. Трудодни записывали бабушке Анисье "хлеб-соль". Вечерами ходили за Шелекшу косить для своей коровки. Тут уж как бы тайком.

Весной во время пахоты и летом в разгар уборки-жатвы отец приезжал домой поздно вечером, в воскресенье уезжал. Часто и по неделям не появлялся.

В зимние вечера к дедушке в сарайчик-мастерскую наведывались старики, мужики полюбопытней. Иван присаживался возле печурки за маленьким столиком, рисовал цветными карандашами дома, деревья, птиц, лошадь — Побратиму Миши Качагарина. Коров, трактор, самолеты. Бабу Ягу в большой ступе, Иванушку сказочного, едущего на печке с широкими гусеницами. Гусеницы, объяснял он, чтобы Иванушка в грязи на наших дорогах не утоп или в сугробе не застрял. Разговаривал с нарисованными на бумаге фигурами словами стариков: "Земля наша не базар, где с утра одна торговля, а к вечеру дркгая". "Мужик тоже не купец, с полем не торгуется". "Не за сегодняшнее, а за завтрашнее старание поле тебя благодарит". "За грехи сеятеля земля страдает".

Вначале с недоверчивостью мужики поглядывали на Ивана: "Ладно ли обо всем говорить при парне-то?.." У дедушки был свой взгляд на жизнь: "Не заговорщики ведь мы, чего парня таиться. Беды ему не будет от нашей правды". Старик Соколов Яков Филиппович тоже так считал: "Им, молодым, жить, а от кого жизнь узнавать, коли не от нас. Иначе на старых узабинах свои телеги поломают". А Федор Пашин и дед Галибихин все с какой-то своей осторожностью приглядывались к Ивану. Парень нечаянно взболтнет чего-нибудь кому не надо. Они оба так и не могли изжить в себе свой страх. И тут опасались, говорится-то всякое.

Иван сказал трактористу на своем рисунке: "Не надо, парень, заново дорогу торить, она до тебя проторена". Дедушка спросил: "Кому ты, Ваня, там объясняешь?.." Да Леонид Смирнов не по той борозде поехал (тогда еще Леньку Смирнова не называли Тарапуней).

Ивана завлекала игрна в пахарей и старики к нему привыкли. Даже что-топытались и подсказать, разглядывая рисунки его.

Все в доме происходило на глазах Ивана, Тамары и Насти. Вот она жизнь — смотрите ее. Чего не сразу уразумеете, опосля рассудите. Другие моховские ребятишки рассказывали друг другу о домашних ссорах и этим выдавали себя как бы за взрослых. У Кориных такого не водилось дети не могли порицать отца или мать, и тем более, бабушку. Это им подсказывалось самим домом. В нем никогда никого не осуждали, все изживалось в согласии и миру, духом житейским и удерживались нравы. Но дети не были безлико покорными, старались сами рассуждать и понимать и не торопиться с суждениями о ком-то и о чем-то. Дедушка говорил: "Сголовой дело делай по слову верному. А от неверия в себя опять же рассудком оберегайся и молитвой". Это и было перенято от дедушки внуками, держалась в уме его присказка: "Ум к уму — миллион в суму".

Иван не мог взять в толк, почему дедушка, который все знает, больше молчит, когда что-то делается не так, не по его, а зачастую и не "по уму". Вот мать ругалась, а он ни слова ей в ответ. Бросила на печку мешок с костерей с явной обидой на дедушку-председателя. То, что мать не по напрасну сердилась, Иван понимал. Значит, это и дедушка признавал. Тогда почему он не делал все так, чтобы не было у людей обид?..

Когда мать отругалась и умолкла, бабушка, оказавшись с ней рядом возле печки, сказала тихо:

— Ты уж, матушка, не бери все близко к сердцу. Беды-то наши как напасти лиходейские. Жалобы и слезы им нипочем. Миром в себе их и надо изживать. Иначе-то беда себе самой.

— Ты уж и прости меня, мама, не сдержалась вот сразу-то, — ответила смиренно мать. — И верно, что можно выкричать и выреветь. От сердца боль этим не отгонишь.

Этот разговор матери и бабушки Ивану запомнился. Все в доме опять смиренно. Ругань прощенная в добро пошла. В доме и осталась, растаяла, как льдяшка, принесенная со стужи в ведре воды. Дедушка тоже свою вину как бы усматривал, хотя и был бессилен миновать ее. И на него уже грех было сердиться. А вот виновные перед дедушкой не осознавали своей вины. Они были чужие в этом мире житейском. И дедушка-председатель и нес вину-кару и за себя, и за них.

Мать сказала отцу, когда он обеспокоился ее невеселостью:

— Устала я больно, Митя…

Об утренней ругани матери отец, похоже, так ничего и не знал. А если и узнал, то опять же рассудил, как и дедушка: "Выговорилась и ладно, боль-то и словом из души изгоняется…"

Но с этого дня в Ивана запало беспокойство матери. Будто оно было занесено к нему с мешком, брошенным матерью ему под бок. Мешок исчез из глаз, а беспокойство осталось. Оно виделось ему и в дедушке, и вотце, и в бабушке. Весь дом был в беспокойстве и переживал его терпением и не уходившей из него надеждой. Иван все же думал, что не согласные разговоры между матерью и дедушкой происходили иногда из-за Тамары и Насти, а может, и из-за него. Дедушка прочил внукам деревенскую жизнь, а мать была за город, чтобы учились и как тетки жили. Сам Иван не знал, чью сторону взять, и невольно задумывался, как вот ему быть. И Тамара, и Настя задумывались. Может дедушка этого и хотел, чтобы все его внуки задумывались о своей дальнейшей жизни и сами выбирали свой путь.

Мальчишки Ивану завидовали, что они, Корины, живут лучше других. Дедушка за председательство деньги получает, отец в МТС тоже. Иван спросил дедушку о том, что говорилось моховскими ребятишками: почему человеку не прокормиться на трудодень, надо вот еще свою скотину держать?.. Дедушка не мог прямо ответить — трудодень плохой, пустой. Но почему пустой?

— Колхоз наш бедный, — отвечал как-то неуверенно Ивану дедушка, — земля истощенная, плохо родит. Да и обрабатываем мы ее плохо. Вот она и обижается на нас, скудно ей.

То, что дедушка и отец старательные и все умеют делать, об этом каждый моховец говорил. Все делают по дому, пчел вот держат, родня приезжает. Была в этих разговорах какая-то зависть, но злобы не было. Разве только у Жоховых. Иван все же как бы спрашивал себя, почему колхоз при дедушке хилый. Как это земля могла на дедушку обидеться?..

После посевной как-то приехал Сухов Михаил Трофимович. И как часто бывает в эту пору, похолодало. Для уюта затопили печурку в сарайчике-мастерской. Сухов снял плащ, пригрелся у живого огня. Сказал, что готовится совещание по молоку. Сказал безразлично, как и мужики говорили о всякой зряшной затее. О молоке, какие надои в колхозе, Михаил Трофимович дедушку не спрашивал. Заговорили о другом: народ во уезжает из деревень. Даже и от дедушки. Не было такого, чтобы по доброй воле бежали из своего дома, разве по большой нужде. Дедушка подвигал руками, приподнял их с колен и опять опустил: "Что делать?.." Подумав, сказал: