— Не было у него времени. И в стихотворении он невольно выдал бы то, о чем хотел промолчать. А так — это равноценно полному молчанию.

— Если он заметил что-то, заподозрил хозяина дома, должен был сразу сообщить. Вдруг понял он, что театр, может быть, ненастоящий, устыдился своей ошибки — все же должен был сразу сообщить. Почему никому не сказал?

— А он не заметил никаких ошибок. Он не усомнился в подлинности театра. Если бы его что-то насторожило в самом театре или в действиях Ли Сяо-яо, он действительно согласно субординации должен был бы сообщить доктору Накао. Нет. Он не совершил вообще никакой ошибки. Ни одной. За это он мне даже нравится. Совсем немного, — уточнил Сюэли.

— Он, как всегда, сказал, что все японцы во время войны должны были просто быстренько покончить с собой, потому что они японцы. И кто скорее других это сделал, того он одобряет, — говорила потом надувшись Саюри.

Это была неправда. Сюэли так не думал и ничего такого не говорил.

— …Какой же Аоки хороший человек… — сказал задумчиво Ди, услышав все это позже, уже в пересказе Сюэли. Ди был вторым, кто сразу понял, что случилось с Аоки Харухико.

«Перед началом нам было прочтено с листа содержание пьесы. Позже я выпросил этот лист у доктора Накао и переношу сюда все, что он в себе заключал.

Почтенный Цао задумал женить своего покойного сына, чтобы тому не было одиноко в загробном мире. Чтобы осуществить эту достойную мысль, он пошел поговорить со своими соседями, бедняками по фамилии Мэй, и посватать их дочь Цянь-юй за своего умершего наследника. Здесь содержалась она загвоздка: их дочь была еще жива, то есть ее следовало умертвить, однако, как мы знаем, такие примеры в истории бывали. Почтенный Цао, предложив очень хорошие деньги за сделку, сказал семье Мэй: „У вас Цянь-юй все равно умрет с голоду. А так, подумайте, табличка с ее именем будет вечно храниться в родовом храме семьи Цао, среди табличек с именами моих предков. Это ли не честь для вас?“. Нужно заметить еще, что у девушки был уже любимый, Фань Юй-си. Но он незадолго до того пропал на войне, и мало было надежды, что он вернется. Кто-то из односельчан видел, как подорвался на мине грузовик, где был вместе с другими и Фань Юй-си, так что, по всей вероятности, он все же погиб.

Изложив семье Мэй все свои аргументы, почтенный Цао отправляется домой со спокойной душой и чистой совестью. По дороге, однако, возле большого клена у ворот его собственного дома, ему встречается странное существо. На деле это была небесная обезьяна, удравшая с неба и решившая учинить на земле какую-нибудь пакость. Обезьяна перекувырнулась, перекинулась нищим бродячим монахом и здесь же, под большим кленом, поведала почтенному Цао о двадцати восьми небесах, начав с неба ушедших от зла и закончив небом ушедших от мук, обителью блаженных архатов. Словом, наговорила немало хитрая обезьяна и пробудила у почтенного Цао внезапно такое религиозное чувство, что тот только и думал, что о небесных чертогах и вечном блаженстве. Прогуливаясь поздно вечером для лучшего пищеварения и выйдя на край ущелья Цинся за селеньем, он внезапно увидел светящийся золотой мост в небо. Мост был широким, прочным, из гладких золотых кирпичей, поднимался весьма полого и в то же время уверенно уводил за облака. Обрадовавшись, почтенный Цао поспешно вступил на этот, как ему казалось, мост — и рухнул в пропасть. Обманчивая иллюзия в тот же миг развеялась.

После того как почтенный Цао погиб, опрометчиво шагнув в пропасть, случилось и второе чудо. На другое утро возлюбленный девушки, Фань Юй-си, прибрел раненый домой. Он пролежал несколько дней в канаве с трупами, очнулся, пришел в себя и дня за три кое-как добрался все же до дома. Радости при воссоединении влюбленных не было конца.

По долгу историографа заботясь об аккуратности записей, я уточнил у доктора Накао Рюити, отчего пьеса называется „Цветы корицы, аромат сливы“. Он, как мне показалось, несколько затруднился.

— Ну, вероятно, тут использована игра слов. По-китайски это звучит как гуйхуа мэйсян. Фамилия девушки Мэй, записывается тем же иероглифом, что и „слива“, так что под цветами сливы, надо думать, подразумевается она. Гуй же имеет значение как „корица“, так и „знатность, достигаемая вместе со сдачей экзаменов“. Сын почтенного Цао до того, как заболел и умер, учился в престижном учебном заведении и добился какой-то ученой степени. Старый Цао упоминал об этом, расхваливая его. В таком случае „корица“ — это, по-видимому, намек на него. Все это вместе — иносказательное обозначение их бракосочетания. В непоэтизированном виде название могло бы звучать как Почтенный Цао ищет сыну невесту или что-нибудь вроде.

Первая половина пьесы всего лишь описывала истинное положение дел. Доктор Накао наводил справки — все это действительно имело место, вплоть до предложения, сделанного почтенным Цао семье Мэй, и нескольких любовных свиданий между Цянь-юй и Фань Юй-си (выведывать состояние их отношений для доктора Накао было не совсем привычно, однако он чрезвычайно сдержанно собрал все поселковые сплетни, явив большое самообладание). Однако развязка была рассчитана на сверхъестественное действие театра, так как со времени разговора Цао с родителями девушки не произошло более ничего, и, разумеется, ничто не предвещало гибели почтенного Цао.

Ширма была подсвечена изнутри, марионетки двигались, как живые. Отличить их от уменьшенных живых людей было невозможно и с пяти шагов. Как велика разница между Императорским театром теней и убогим театриком теней, что я видел однажды в детстве в Наре! Когда обезьяна перекувырнулась в воздухе и стала монахом, даже полковник подался вперед, желая разглядеть, как это произошло.

По окончании постановки по дому блуждал мистический настрой, все мы ждали начала работы театра теней. Один должен умереть, другой ожить. Как это осуществится? Какие силы он задействует, работает ли он вообще? Я бродил по внутренним переходам дома и вновь обратил внимание на то, как та же маленькая девочка, играя, декламирует стишок:

В ту минуту, после представления, я готов был во всем увидеть знак. Я заметил, что один фрагмент текста повторяется вновь и вновь, по кругу, напоминая заклинания, которыми пользуются наши онмёдзи. Я подозвал своего друга лейтенанта Хитоми и спросил его, не повторяет ли девочка некий магический текст. Он вслушался и расхохотался. Когда он записал для меня этот текст, я тоже стал смеяться:

从前有座山，山上有座庙，庙里有个和尚，和尚讲了一个故事，说是从前有座山，山上有座庙，庙里有个和尚，和尚讲了一个故事，……

Это был „нескончаемый“ стишок. Он, так сказать, уводил в глубь времен:

— Есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю о том, что, мол, есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю…

Ребенок, веселясь, твердил это уже долгое время. Наверное, это, вместе с музыкой из залы, было последним, что слышал перед смертью Аоки.

Хотелось бы написать, что его смерть бросила отсвет героизма на всю нашу миссию, но, не в силах даже предположить, какие внутренние причины подвигли господина цукимоно-судзи на этот поступок, я откладываю кисть. Отказ от жизни в преддверии возрождения великой Японии, у самых врат победы можно ли назвать образцом преданности и служения, я не знаю».

— Черт побери, его смерть действительно бросила отсвет добродетели на весь их гадюшник, — сказал Сюэли. — Только они не поняли, какой это был образец преданности и служения.