Она подбирает несколько раковин и направляется в джунгли.

— Схожу-ка я за водой, — бросает она.

Ничего не могу поделать — хватаю её за руку, когда она проходит мимо.

— Не ходи! Птицы... — Я помню, что пташки уже упорхнули, но всё равно не хочу, чтобы туда кто-нибудь ходил. Даже она.

— А они мне ничего не могут сделать. Я не такая, как вы. Из тех, кого я любила, не осталось никого, — отрезает Джоанна и нетерпеливо выдёргивает свою руку из моих пальцев. Когда она приносит мне воды в раковине, я принимаю её с благодарным кивком и не вякаю, зная, с каким презрением она отнесётся к ноткам жалости в моём голосе.

Пока Джоанна носит воду и собирает мои стрелы, Бити возится со своей проволокой, а Дельф отправляется к озеру. Мне бы тоже не мешало помыться, но я остаюсь в объятиях Пита — меня до сих пор ещё так трясёт, что я вряд ли смогу двигаться по-человечески.

— А чей голос они использовали против Дельфа? — спрашивает Пит.

— Кого-то по имени Энни, — отвечаю я.

— Это, должно быть, Энни Крéста, — говорит он.

— Кто?

— Энни Креста. Та самая девушка, вместо которой Мэгс пошла добровольцем. Она победила в Играх лет пять назад.

Значит, это случилось в лето после гибели моего отца, когда я только-только стала кормильцем своей семьи, когда всё моё существование было сплошной борьбой с голодной смертью.

— Я не помню этих Игр, — говорю я. — Это в год землетрясения, что ли?

— Ага. Энни — та самая, что сошла с ума, когда её товарищу по дистрикту отрубили голову. Она убежала и спряталась. Но землетрясением прорвало плотину, и всю арену залило. Она выиграла, потому что плавала лучше всех, — рассказывает Пит.

— А потом она поправилась? — спрашиваю я. — В смысле, с головой у неё стало всё в порядке?

— Не знаю... Я не помню, чтобы когда-либо видел её на других Играх после этого. Но во время нынешней жатвы она выглядела не вполне нормальной.

«Так вот, значит, кого Дельф любит! — думаю я. — Не этих придурковатых поклонников из Капитолия, а бедную безумную девушку из родного дистрикта...»

Звучит выстрел из пушки, собирая нас всех на берегу. Над тем, что мы считаем сектором от шести до семи часов, появляется планолёт. Его захват опускается и поднимается раз пять, подбирая части одного и того же разорванного на куски тела. Невозможно различить, кто это. Я не знаю, какие трюки проворачивают распорядители Игр в шестичасовом секторе, не знаю и знать не хочу.

Пит рисует на большом листе новую карту, добавляя буквы «СГ» — «сойки-говоруны» — в сектор с четырёх до пяти и попросту пишет «зверь» в том клине, где мы видели, как погибшего трибута собирали по частям. Теперь нам известно, что творится в семи клиньях из двенадцати. И если в нападении соек-говорунов есть хоть какая-то польза, то она состоит в том, что она сообщает нам, где именно на циферблате мы находимся.

Дельф плетёт ещё одну корзинку для воды и сеть для рыбалки. Я по-быстрому купаюсь и снова накладываю на кожу слой мази. Затем сажусь около воды, чищу рыбу, которую поймал Дельф. Солнце уже почти скрывается за горизонтом, но восходит яркая луна, и арену заливает странный, призрачный полусвет. Мы собираемся усесться за ужин, состоящий из сырой рыбы, когда звучит гимн. И появляются лица...

Кашмир. Рубин. Люси. Мэгс. Женщина из Пятого. Наркоманка, отдавшая жизнь за Пита. Блайт. Мужчина из Десятого дистрикта.

Восемь погибших. И вчера тоже было восемь. Три четверти из нас мертвы, и всё за каких-то полторы суток. Наверно, это что-то вроде рекорда.

— Да они просто как косилкой по нам проехались! — говорит Джоанна.

— Кто остался? Кроме нас пятерых и тех двух, из Второго? — спрашивает Дельф.

— Чафф, — не задумываясь говорит Пит. Наверно, он следил за Чаффом ради Хеймитча.

С неба спускается парашютик с горкой маленьких, только на раз укусить, черырёхугольных булочек.

— Они из твоего дистрикта, так ведь, Бити? — спрашивает Пит.

— Да, они из третьего, — отвечает тот. — Сколько их там?

Дельф пересчитывает булочки, крутя каждую в руках, прежде чем сложить все аккуратной горкой. Не знаю, что у Дельфа за странная одержимость хлебом.

— Двадцать четыре, — объявляет он.

— Значит, ровно две дюжины? — спрашивает Бити.

— Ровнёхонько двадцать четыре, — подтверждает Дельф. — Как будем делить?

— Пусть каждый возьмёт по три, а те, кто к завтраку ещё будут живы, решат сами, кому сколько, — говорит Джоанна. Не знаю почему, но мне смешно. Наверно потому, что именно так дело и обстоит. Когда я хихикаю, Джоанна кидает на меня почти одобрительный взгляд. Нет, не совсем так. Не одобрительный. Скорее еле заметно подобревший.

Мы ждём, пока из сектора с десяти до одиннадцати не извергнется гигантская волна. Потом ждём, пока вода не спадёт, и отправляемся на тот берег разбивать лагерь. Теоретически, у нас должно быть полных двенадцать безопасных часов. Но из сектора с одиннадцати до двенадцати доносится очень неприятный хор громких пощёлкиваний — должно быть, какие-то нехорошие насекомые. Ну и ладно: кто бы там чем ни щёлкал, звук не выходит за пределы джунглей. Мы держимся подальше от этого участка берега: а ну как один неверный, бездумный шаг — и вся эта шатия-братия вырвется из-под полога деревьев.

Не понимаю, как Джоанна ещё не валится с ног. Она ведь спала всего какой-то час с самого начала Игр. Пит и я вызываемся дежурить первыми: мы отдохнули лучше других, к тому же нам необходимо побыть наедине. Остальные заваливаются и тут же засыпают, правда, Дельф спит беспокойно, ворочается и бормочет: с его уст не сходит имя Энни.

Мы с Питом сидим на мокром песке, моё правое плечо и бедро вплотную прижато к его плечу и бедру. Мы глядим в противоположные стороны. Он наблюдает за джунглями, я — за водой. Ну и хорошо. Меня всё ещё преследуют голоса соек-говорунов, и даже треск насекомых не в силах их заглушить. Какое-то время спустя, я склоняю голову Питу на плечо. Чувствую, как его рука ласкает мои волосы.

— Кэтнисс, — мягко начинает он, — не стоит притворяться, будто каждый из нас не знает, на что решился другой.

Да, наверно, не стоит. Но и обсуждать это тоже весёлого мало. Хм, во всяком случае, не для нас. Небось, весь Капитолий сейчас прикипает к экранам, чтобы не пропустить ни единого слова.

Пит продолжает:

— Не знаю, о чём вы там договорились с Хеймитчем, но, думаю, тебе не помешает знать, что он и мне кое-что пообещал. — Ещё бы мне не знать. Конечно, он сказал Питу, что они будут всеми силами охранять мою жизнь. Чтобы у Пита не закралось подозрений. — Так что, я думаю, одному из нас он солгал.

Так-так, интересно. Двойной договор. Двойное обещание. И только Хеймитч знает, какое из них настоящее. Я поднимаю голову, встречаюсь глазами с Питом:

— А почему ты сейчас говоришь об этом?

— Потому что не хочу, чтобы ты забывала, какие разные у нас с тобой ситуации. Если ты умрёшь, а я останусь в живых и вернусь домой, моя жизнь всё равно что кончена. Потому что ты — это и есть вся моя жизнь. Я никогда больше не буду счастлив, — просто говорит он. Я начинаю протестовать, но он прикладывает палец к моим губам. — Для тебя всё иначе. Я не говорю, что тебе не придётся трудно. Но есть другие люди, ради которых тебе стоит жить.

Пит снимает с шеи цепочку с золотым диском. Он держит её в блике лунного света, так что я ясно вижу сойку-пересмешницу. Потом его большой палец щёлкает крохотной застёжкой, которую я замечаю только сейчас. Диск открыватся. Это вовсе не литой диск, как я думала, а медальон. И внутри него спрятаны фотографии. На правой стороне — мама и Прим, радостные, смеющиеся... На левой — Гейл. Странно — тоже с улыбкой.

Ничто во всём мире не смогло бы в этот момент сломить мою волю быстрее, чем эти три лица. После того, что я услышала сегодня утром... Против такого оружия не устоишь.

— Ты нужна своей семье, Кэтнисс, — говорит Питер.

Моя семья. Мама. Сестрёнка. И так называемый кузен Гейл. Но мне ясно как день, к чему Пит клонит. К тому, что Гейл — действительно член моей семьи, или когда-нибудь станет им, если я буду жива. Что я выйду за него замуж. Вот Питер и отдаёт мне и свою жизнь, и Гейла — и всё за один заход. Он хочет дать мне понять — причём так, чтобы я никогда не смогла усомниться в этом — что он отдаёт мне всё.