— Тогда гони мой суп обратно! — кричит Сальная Сэй ему вслед, но при этом хохочет, так что ясно: всё это не всерьёз. — Гейл — он будет тебя провожать? — спрашивает она уже у меня.

— Нет, он в списке не значится, — говорю, — да я и так виделась с ним в воскресенье.

— Подумать только, «не значится». И это он-то... Он ведь вроде как твой кузен, — с кривой усмешкой говорит она.

Ещё одна ложь, состряпанная Капитолием. Когда Пит и я оказались в восьмёрке финалистов на Голодных играх, к нам домой была послана команда репортёров — побольше узнать о нашей личной жизни. Само собой, они стали расспрашивать о моих друзьях и узнали про Гейла. Вот тебе и раз — моим лучшим другом оказался некий Гейл! Это никак не согласовывалось с душещипательной любовной историей, разыгрываемой на арене. Уж слишком он был красив и мужественен. К тому же ни в какую не желал любезно улыбаться в камеру и прикидываться милым мальчиком. Внешне между нами есть, однако, некоторое сходство. Сразу видно, что мы оба из Шлака: прямые тёмные волосы, оливковая кожа, серые глаза. Так что какому-то гению пришло в голову сделать Гейла моим кузеном. Я об этом и не подозревала до самого возвращения домой. Тогда, на платформе железнодорожной станции, моя мать сказала: «Твои кузены ждут тебя не дождутся!» Я обернулась и увидела Гейла, Хазелл и остальных детишек. Ну и что оставалось делать, как не подпевать в такт?

Сальная Сэй в курсе, что мы с Гейлом не родственники, зато похоже, что многие другие, даже те, кто знал нас долгие годы, забыли об этом.

— Скорей бы вся эта тягомотина кончалась, — шепчу я.

— Знаю... Но чтобы вся эта тягомотина кончилась, тебе придётся пройти через неё до конца. Так что лучше не тянуть.

В воздухе начинает порхать лёгкий снежок. Я направляюсь в Посёлок Победителей — это в километре[1] ходьбы от центральной площади города, но впечатление такое, будто это совсем-совсем другой мир.

Это отдельное поселение, с чудесными зелеными лужайками, украшенными пышными кустами. Двенадцать домов, каждый величиной с десяток таких, в каком я выросла. Девять стоят пустыми, в них никто никогда не жил. Три обитаемы и принадлежат Хеймитчу, Питу и мне.

Дом, в котором живёт моя семья, и дом Пита ухожены и уютны: освещённые окна, дым из труб, на входных дверях — связки разноцветных колосьев, так мы по традиции украшаем жилища к празднику Урожая. А вот дом Хеймитча, несмотря на старания дворника поддерживать его в достойном виде, выглядит запущенным и нежилым. На крыльце я собираюсь с духом, зная, что сейчас вступлю в царство грязи и вони, и, наконец, толкаю дверь.

И тут же морщу нос от отвращения. Хеймитч никому не позволяет убираться у себя в доме, а сам и палец о палец не ударит. В течение многих лет запахи самогона и блевотины, варёной капусты и подгоревшего мяса, нестираной одежды и мышиного дерьма, накрепко перемешавшись, создали такой «аромат», от которого у меня сразу же начинают слезиться глаза. Пол завален отбросами: рваными упаковками, битым стеклом, обглоданными костями и прочими прелестями, через которые я, как бульдозер, пробиваю себе путь туда, где, насколько мне известно, легче всего найти Хеймитча. Он сидит у стола на кухне, нежно обнимая столешницу, мордой в луже самогона и храпит так, что стёкла звенят.

Я двигаю ему по плечу и ору: «Вставай!». Если с ним миндальничать, он не проснётся, знаю по опыту. Храп на секунду утихает, как бы в недоумении, и тут же возобновляется. Толкаю его сильнее:

— Хеймитч, вставай! Сегодня начинается Тур!

Распахиваю окно, глубоко втягиваю в себя свежий воздух. Разгребаю ногами мусор на полу, выкапываю жестяной кофейник и наполняю его водой из-под крана. В печке ещё сохранились тлеющие угли, и мне удаётся раздуть приличное пламя. Засыпаю в кофейник зёрна — результат моей стряпни мёртвого на ноги поднимет — и ставлю на горячую плиту.

Хеймитч пока ещё потерян для мира. Поскольку мягкими действиями я ничего не добилась, наполняю ледяной водой таз, опрокидываю его Хеймитчу на голову и тут же отпрыгиваю в сторону. Из его глотки вырывается низкий звериный рык. Он вскакивает, отбрасывая стул на десять футов назад, и принимается размахивать ножом. Забыла, что он всегда спит с ножом в руке; надо было б сначала вытащить его, да мои мысли были заняты другими вещами. Изрыгая проклятия, он какое-то время полосует воздух, но наконец приходит в себя. Утирает физиономию рукавом и поворачивается к открытому окну: я сижу там, на подоконнике — на случай, если надо будет быстро уносить ноги.

— Ты что творишь?! — ревёт Хеймитч.

— Ты же сказал — разбудить тебя за час до приезда телевизионщиков, — говорю.

— Чего-чего?

— Сам сказал! — настаиваю я.

Он вроде бы вспомнил.

— А почему я весь мокрый?

— Ты по-другому просыпаться не хотел, — говорю. — Если хочешь, чтобы с тобой нянчились, проси Пита.

— Просить меня — о чём? — При звуке этого голоса мой желудок скручивается в узел — такие неприятные эмоции захлёстывают меня. Вина, уныние, страх... А ещё — тоска. Должна признать — я тоскую по Питу. Вот только все другие чувства сильнее...

Я смотрю, как Питер идёт через кухню к столу. Солнечные лучи, падающие из открытого окна, играют на запорошившем светлые волосы снежке. Пит выглядит сильным и здоровым, он теперь совсем не тот изнурённый голодом и израненный юноша, каким он, помнится, был на арене. Даже его хромота совсем незаметна. Он кладёт на стол буханку свежеиспечённого хлеба и протягивает к Хеймитчу руку.

— О том, чтобы меня разбудили, не наградив воспалением лёгких, — бурчит Хеймитч, вкладывая нож в руку Пита, затем стягивает свою грязнющую рубашку и вытирается оставшимся сухим участком, при этом являя миру ещё более отвратного вида майку.

Пит улыбается, поливает Хеймитчев нож самогоном из стоящей на полу бутылки, вытирает лезвие начисто о собственную рубашку и нарезает хлеб ломтями. Питер всех нас снабжает свежей выпечкой. Я охочусь. Он печёт. Хеймитч пьёт. Каждый по-своему заполняет время, стараясь не оставаться без дела и, главное, не давать мыслям возвращаться к дням Голодных игр. Пит протягивает Хеймитчу горбушку и только тогда, наконец, поднимает на меня взгляд — впервые за всё время:

— Хочешь кусочек?

— Нет, я поела в Котле, — отвечаю. — Но всё равно спасибо.

Собственный голос кажется чужим, каким-то безлично-официальным. Вот так я всё время и разговаривала с Питом — с тех пор, как камеры отсняли последний кадр нашего помпезного прибытия в родной дистрикт и мы вернулись в реальную жизнь.

— Не стоит благодарности, — так же формально отвечает Пит.

Хеймитч комкает свою грязную рубашку и швыряет её куда-то в кучу мусора.

— Брр. А вам двоим придётся как следует потренироваться, чтобы не разочаровать почтеннейшую публику.

Он, конечно, прав. Публика предвкушает трогательное зрелище пары влюблённых голубков, выживших в Голодных играх, а не двух чужих людей, едва отваживающихся взглянуть друг другу в глаза. Но всё, что я могу из себя выдавить, это: «Тебе бы помыться, Хеймитч», свешиваю ноги с подоконника наружу, спрыгиваю вниз и направляюсь через лужайку к своему дому.

На мокром снегу за мной остаётся цепочка следов. Снег налипает на туфли, и я останавливаюсь около входной двери, чтобы сбить его. Мать день и ночь спины не разгибала, приводя всё в идеальный порядок, чтобы не было стыдно перед камерами, так что нечего тащить грязь на сверкающие полы. Не успеваю я войти в дверь, как мать тут как тут. Хватает меня за руку, словно пытается остановить.

— Не волнуйся, я здесь разуюсь. — Я оставляю туфли на коврике у двери.

Мать издаёт странный беззвучный смешок и снимает с моего плеча охотничью сумку, полную покупок.

— Подумаешь, немного снега... Хорошо прогулялась?

— Прогулялась? — Она же знает, что я полночи была в лесу на охоте! И тут я вижу за её спиной, в проёме кухонной двери, какого-то мужчину. Одного взгляда на его отлично сидящий костюм и безупречное, явно из-под ножа хирурга, лицо достаточно, чтобы понять — он из Капитолия. Ой, плохи дела!.. — Да нет, было больше похоже на катание на коньках. Скользотища на улице.