— А, ну да, — говорю я бесстрастно. На больший энтузиазм меня не хватает.

И в нормальные-то годы быть наставником трибутов — сплошной кошмар. Проходя мимо школы, я не могу теперь не думать о тех детях, которых буду натаскивать. Но это ещё не самое страшное. Этот год — год Семьдесят Пятых Голодных игр, а это значит, что настал черёд Юбилейных Триумфальных игр, проводящихся раз в четверть столетия. Каждые двадцать пять лет отмечается юбилей кровавого подавления восстания дистриктов. Сверхпышные торжества увенчиваются Играми, условия и правила которых отступают от обычных — для пущего развлечения публики и к несчастью для трибутов. Мне, естественно, ещё не доводилось быть свидетелем таких Игр. Но в школе нам рассказывали, что, например, для Вторых Юбилейных Триумфальных игр Капитолий затребовал двойное количество трибутов от каждого дистрикта. Учитель не стал вдаваться в особые подробности — непонятно почему, ведь именно в том году гордость Двенадцатого дистрикта Хеймитч Эбернати получил венок победителя.

— А Хеймитчу неплохо бы приготовиться к тому, что вокруг него поднимется ужасная шумиха! — восторженно визжит Октавия.

Хеймитч сам никогда не рассказывал мне о том, что ему довелось пережить на арене, а спросить я не осмеливалась. Может, эти Игры когда и показывали по телевидению в повторе, и если я их смотрела, то была, наверно, так мала, что ничего не помню. Но в этом году Капитолий уж постарается освежить Хеймитчу память. В общем, даже хорошо, что теперь Пит и я будем наставниками на этих Играх, потому что, ясное дело, Хеймитч будет ни на что не годен.

Со всех сторон обсосав тему Триумфальных игр, мои помощники принимаются наперебой трещать о своей жизни и своих проблемах, которые мне кажутся смехотворными. Кто и что сказал о ком-то, о ком я вообще никогда не слышала; и что за роскошные туфли приобрёл себе кто-то из них; а Октавия пускается в бесконечные жалобы о том, какой роковой ошибкой оказалось заставить всех пришедших на её день рождения вырядиться в перья...

Вскоре мои брови превращаются в ниточки, волосы становятся как шёлк, остаётся только нанести лак на ногти. По-видимому, им дали указания заниматься только моей головой и руками, наверно потому, что всё остальное в холодную погоду будет спрятано под одеждой. Они приступают к макияжу и завершению маникюра; при этом Флавий чуть из себя не выпрыгивает — так хочет осчастливить меня своей фирменной фиолетовой губной помадой, но, видимо, следуя строгой инструкции, красит мне губы нежно-розовой. Судя по всей гамме моей боевой раскраски, Цинна решил сделать упор на мою девичью невинность, а не превращать меня в роковую красотку.

Хорошо. Я никогда никого ни в чём не смогу убедить, если попытаюсь строить из себя то, чем не являюсь. Хеймитч очень ясно дал мне это понять, когда натаскивал меня перед самым первым интервью, ещё до начала прошлогодних Игр.

В комнату, немного робея, входит мать и говорит, что Цинна просил её показать команде помощников, как она заплетала мне волосы в День жатвы. Они встречают её слова взрывом энтузиазма и затаив дыхание наблюдают, как она сооружает мне замысловатую причёску из переплетённых кос. В зеркало я вижу их глаза, следящие за каждым движением матери, их сосредоточенные лица, на которых вспыхивает воодушевление, когда кому-то из них выпадает возможность попробовать самому. Фактически, они так почтительны и любезны с моей матерью, что мне становится совестно: как я могу смотреть на них так свысока? Ещё неизвестно, что бы из меня выросло, приведись мне родиться и жить в Капитолии, и какие бы разговоры я тогда вела. Может, для меня тогда тоже не было бы горшей беды, чем пернатые костюмы на моём дне рождения.

Как только с  причёской покончено, я спускаюсь в гостиную и нахожу там Цинну. От одного взгляда на него на душе становится теплей. Он выглядит так же, как всегда: простая одежда, коротко подстриженные тёмные волосы, чуть намеченная золотистая полоска вокруг глаз. Мы кидаемся друг другу в объятия, и я сходу едва не выбалтываю ему всё о визите президента Сноу. Но нет, сначала надо рассказать Хеймитчу. Он точно знает, кому можно довериться.

Как всё же легко разговаривать с Цинной! В последнее время мы много звонили друг другу, благо в доме имеется телефон. Прямо насмешка какая-то: ведь почти ни у кого из наших знакомых телефонов нет. Есть у Пита, но ему я, само собой, не звоню. Хеймитч с мясом выдрал свой телефон из стены ещё много лет назад. У моей подруги Мадж, дочери мэра, есть дома телефон, но если нам надо поговорить, мы делаем это не по проводу. Телефон долго стоял без всякой пользы, пока Цинна не начал звонить, пытаясь помочь мне выявить свой талант.

Считается, что у каждого победителя должен иметься какой-то талант. Чем-то же тебе надо заниматься, если ни в школе учиться, ни на работе горбиться не приходится! Вот то, чем ты заполняешь себе жизнь, и есть твой талант. Всё, что угодно, им всё равно, лишь бы было, о чём порасспрашивать тебя в интервью. У Пита, как выяснилось, есть талант — живопись. Он годами глазировал и украшал торты и печенья в семейной пекарне. Но теперь, когда у него денег куры не клюют, он может позволить себе пачкать настоящие холсты настоящими масляными красками.

У меня же ничего такого нет, единственное, к чему у меня действительно огромные способности — браконьерство. Вряд ли они сочтут это подходящим предметом для интервью. Правда, я ещё могу петь, но Капитолию этого от меня не дождаться в ближайшие миллион лет. Мать попыталась заинтересовать меня хоть чем-нибудь из списка подходящих занятий, присланного Эффи: готовка, составление букетов, игра на флейте. Нет, это не для меня. Вот у Прим всё это получилось бы здорово. Наконец, за дело принялся Цинна. Он предложил свою помощь в развитии моей страсти к моделированию одежды. Страсть, действительно, сильно нуждалась в развитии, поскольку не существовала вовсе. Но я согласилась, потому что тогда у меня появился повод общаться с Цинной, а всю остальную работу он взвалил на себя.

Как раз сейчас он этим и занимается: раскладывает по всей гостиной одежду, ткани, альбомы с набросками, которые сам и нарисовал. Я открываю один из альбомов и прилежно изучаю якобы созданное мной платье.

— Ну что ж, — говорю, — по-моему, у меня великое будущее.

— Одевайся, ты, бездарь. — Он запускает в меня охапкой одежды.

Хоть у меня самой нет ни малейшего интереса к дизайну одежды, то, что создаёт Цинна, приводит меня в бешеный восторг. Как и вот эти струящиеся чёрные брюки, сшитые из тёплого, плотного материала, свободная белая рубашка и свитер, связанный из зелёной, голубой и серой пряжи, мягкой, как шёрстка котёнка. Кожаные сапожки со шнуровкой мягко облегают ногу и не жмут в носке.

— Я сама придумала свой наряд? — интересуюсь я.

— Нет, но ты просто мечтаешь об этом, а я для тебя образец для подражания и недосягаемый идеал, — куражится Цинна. Потом суёт мне в руки стопку листков. — Вот, это тебе — читать за кадром, пока они будут заняты съёмками твоих творений. И постарайся выказать хоть немного энтузиазма!

В этот момент появляется Эффи Бряк в парике цвета тыквы и напоминает всем: «Работаем по расписанию!» Расцеловывает меня в обе щеки, машет рукой, приглашая операторов приступать к съёмкам, а меня — занять позицию. То, что мы в Капитолии ни разу никуда не опоздали — целиком заслуга Эффи, поэтому я стараюсь ей угодить. И принимаюсь метаться по комнате, как будто меня кто-то за ниточки дёргает, хватаю и встряхиваю «свои» одёжки и несу восторженную околесицу вроде: «Ну разве это не чудесно?!» Потом щебечу текст со своих листков, а команда звукооператоров записывает, чтобы позже вставить эту чушь на нужные места. После этого я выметаюсь из комнаты, чтобы дать им спокойно поснимать мои, то есть Цинновы творения.

По случаю такого значительного дня Прим отпустили из школы пораньше. Сейчас она на кухне, её осаждает другая команда репортёров. Моя сестра выглядит просто чудесно: небесно-голубое платье подчёркивает цвет её глаз, волосы перетянуты такого же оттенка лентой. Прим чуть-чуть подаётся вперёд, привставая на носки своих сияющих белых башмачков, как будто собирается взлететь, как будто...