Внезапно оглянулся и обратился ко мне с мягкой гладкой английской речью:

— Слушайте… Надеюсь, вы простили мне вспышку? Я просто пошутил, — с улыбкой объяснял он, тараща глаза. — Ясно?

— Конечно. Это моя вина.

— Нет-нет-нет! — махнул он рукой. — Даже не говорите. И, пожалуйста, никому не рассказывайте, хорошо?

В выпученных глазах промелькнуло то самое, прежнее выражение. Спускаясь в лифте, он разглядывал себя в зеркале, с очень довольным видом расправлял белый галстук, продолжая мычать мелодию. В вестибюле остановился, прикуривая сигарету, а я прошел в гостиную, сел у окна в ожидании Банколена и сэра Джона.

Туман немного рассеялся, свет из окон клуба просачивался сквозь коричневатую дымку над тротуаром. Вынырнул длинный лимузин «минерва» необычного дико-зеленого цвета, подкатил к бровке тротуара. Аль-Мульк спускался по лестнице, стуча палкой по балюстраде. Гигант шофер, кажется негр, с приветственным поклоном открыл дверцу. Она захлопнулась, подфарники «минервы» стали удаляться, влившись в поток машин. До появления Банколена и сэра Джона прошло почти полчаса. Никто больше не возвращался к дневным разговорам, поэтому я не стал рассказывать про эпизод наверху. Мы выпили коктейли в уютном баре с красными шторами, со свечами, накрытыми большими перевернутыми бокалами, с огромной фарфоровой мартышкой, ухмылявшейся с каминной полки. Сэр Джон, не вынося людных мест, предпочитал обедать в клубе; я предложил быстро перекусить перед театром в ресторане на Пэлл-Мэлл, но Банколен хотел пойти к «Фраскати» на Оксфорд-стрит. Там царило сплошное золото и серебро, было полно народу. Стук, звон, выстрелы пробок, возбужденная игра оркестра в лучах прожекторов. Дым, пар, синее пламя подожженных яств, звяканье крышек; официанты, неуловимые, как домовые; сверкающие золотистые струи вина. Сэр Джон щурился, будто только что вышел из темной комнаты. От вина его впалые щеки медленно разгорались, глаза приобретали виноватое выражение. За кофе и десертом, когда все мы согрелись, он начал посмеиваться. Доверительно склонившись над столом, сыпал бессвязными шутками, сам над ними смеялся, шаловливо подмигивал, кивая, сияя.

По дороге к театру в такси я уже ждал спектакля. Лондон тем вечером беспорядочно громоздился в тумане, полный такси, залитый рассеянным светом электрической рекламы на Пикадилли. Свернув на Хеймаркет, мы попали в уютную тесноту среди серо-коричневых стен. Густой поток машин, сиявшие блики света на мокрых тротуарах, грохот, лязг, пронзительный свисток полицейского, взмахи огромной руки в непромокаемом дождевике — все казалось знакомым и дружелюбным в тумане. Дневной кошмар вернулся только в театре, когда в зале погас свет, и поднявшийся занавес открыл жуткий мир пьесы Вотреля…

В конце первого акта мы с большим облегчением вышли покурить. Сидели все порознь, потому что театр был полон. В фойе я увидел, как сэр Джон знакомит Банколена с каким-то только что пришедшим мужчиной.

— …А это мистер Марл, — оглянулся он на меня. — Мистер Марл, познакомьтесь с мистером Доллингсом.

Я обменялся рукопожатием с вялым моложавым мужчиной, рука которого зависла в воздухе, а пожатие было слабым, как у мертвеца. Остекленевший взгляд неподвижно смотрел в одну точку где-то за плечом собеседника. Он пробормотал нечто вроде «очпр», выдавил бледную, призрачную улыбку и принялся рассматривать свои ногти. Начинавший полнеть, симпатичный, одновременно бледный и румяный. Должно быть, не так давно вышел из Оксфорда. Беседа завязывалась с трудом.

Все какое-то время молчали. Потом кто-то спросил:

— Надеюсь, мистер Доллингс, спектакль вам понравился?

— Ау? — переспросил Доллингс с некоторой рассеянностью, вынырнув из мира грез. — Ау! — повторил он, как бы поняв вопрос, и вновь призрачно улыбнулся. — Не знаю, по правде сказать. Я только пришел. Боюсь, ужасно опоздал. А вам нравится?

Теперь я убедился, что беседовать с ним затруднительно. После очередной паузы кто-то предложил выпить. Мало-помалу Доллингс оттаял и к началу второго акта держался почти дружелюбно. Впрочем, требовалось большое внимание чтобы улавливать в его бурчании связные слова Я сразу вспомнил, как в Гейдельберге однажды серьезный тевтон твердо уверенный, будто я говорю по-немецки, схватил меня за пуговицу и лихорадочно прочел сорокапятиминутную лекцию бог весть о чем, то и дело требуя согласия. Я только кивал, поддакивал «ja, ja», делал умный вид, в паузах с неодобрением бормотал: «Bahnhof»[4]. Наконец, сэр Джон спросил:

— Кстати, Джордж, помните ту дикую историю, которую вы мне рассказывали? Про тень виселицы или что-то вроде того?

— Виселицы? — переспросил Доллингс, сморщив лоб — Ау! Точно!

Сэра Джона явно науськал Банколен. Рассеянный задумчивый детектив обронил по этому поводу в «Бримстоне» несколько сумбурных замечаний и наконец пригласил Доллингса выпить в клубе после спектакля. Тот беспричинно испугался, когда сэр Джон проявил желание снова выслушать историю, но согласился, пообещав охотно повторить.

— Кстати, мистер Доллингс, — небрежно бросил Банколен, — вы, случайно, не знаете некоего аль-Мулька? Кажется, его зовут Низам аль-Мульк.

Теперь Доллингс по-настоящему испугался. Запустил пятерню в густые черные волосы, заморгал, забормотал, заикаясь.

— Ну, собственно, я о нем слышал… — запнулся и подозрительно посмотрел на Банколена.

Начинался второй акт, и я вернулся в зал, более чем заинтригованный. Банколен улыбался.

Больше мы не проронили ни слова до конца спектакля Он произвел на нас жуткое, угнетающее впечатление — вся толпа мрачно покидала театр. Вместе с подошедшим Доллингсом мы молча шагали по улице. Стоял сильный холод, вокруг фонарей клубился туман, непроницаемый, словно табачный дым. Мостовую заполоняла масса громыхавших такси, все они мчались мимо, не обращая внимания на поднятую палку; мы так и не нашли свободного, почти добравшись до Пикадилли-Серкус.

— Ну, давайте пройдемся, — раздраженно предложил сэр Джон. — Туман уже рассеивается. Свернем направо, тут недалеко.

В тот момент мы находились на углу Джермин-стрит со стороны Пикадилли. Пешеходов было немного, и слава богу, потому что я шел не глядя, вслепую. Рука полисмена остановила движение, я увидел, как мои спутники повернули, переходя дорогу. Шагнув следом за ними, я в смутном свете горевшей над нами рекламы заметил оглянувшегося сэра Джона, который взмахнул тростью и крикнул:

— Осторожно, дружище!

Я очнулся от крика, метнулся назад и едва не упал. Машины стояли, но одна, не обращая внимания на сигнал полисмена, бесшумно вывернула с Джермин-стрит. Сбитая с толку густым туманом, она жила собственной дьявольской жизнью, и ярко горевшие фары летели прямо на меня. Я расслышал крик полицейского, резкий свисток. Огромный зеленый лимузин промчался мимо к Хеймаркету.

Но я не по этой причине застыл, содрогаясь от тошнотворного страха, а потому, что мельком разглядел лицо шофера пронесшейся с ревом машины.

Водитель машины был мертв.

Картина быстро промелькнула, но была кошмарно живой. Мертвое лицо в тумане четко стояло передо мной. Черная физиономия негра-гиганта в ливрее теперь стала серой, голова лежала на правом плече. Я хорошо разглядел белки глаз, отвисшую челюсть, перерезанное от уха до уха горло… Лимузин катился к Хеймаркету. Это была машина аль-Мулька. Осознав, что с меня слетела шляпа, упавшая в лужу, я стоял посреди Джермин-стрит и незнакомым голосом сыпал проклятиями.

Рядом со мной очутился Банколен. Он тоже все видел и не стал терять время. Позади нас в потоке машин появилось такси с поднятым флажком. Пока к нам спешил полисмен, Банколен запихнул всех в машину.

— Садитесь скорей! — крикнул он. — Вы нужны мне, сэр Джон. Скотленд-Ярд, — сообщил он шоферу. — Держитесь вон за тем зеленым лимузином. Видите?

Я свалился сэру Джону на колени, и мы вчетвером набились в такси. Задохнувшийся ошарашенный Доллингс прижался в углу. Шарф закрыл его лицо, придушенный голос протестовал: