*****

Так вот и догадывайся теперь обо всем…

Что Спиридон Машу с чертухинского погоста украл, это доподлинно верно, потому Спиридон Емельяныч никак не мог помириться, чтобы Машу и провенчали так себе, кой-как, а пуще того, схоронили не как следует быть, так, чтобы поскорее в ад с лопаты спихнуть.

По Спиридонову же смыслу так выходило, что ежели при Машиной жизни все справить как можно лучше, не торопясь да ничего в молитвах не пропуская, так Маша непременно если уж не в самый рай, так к вратам подойдет, потому что умерла в первую ночь на брачной постели христовой невестой и не нарушила, хоть и убогую, плоть.

"По всему теперь, - рассуждал сам с собой Спиридон, - душа у нее должна быть ангельского чину…"

К тому же, как узналось потом, Ульяна созналась Спиридону в грехе и все ему рассказала про сонную травку, от которой Маша вовсе не умерла, а только крепко заснула.

Спиридон будто Ульяну простил и даже… взял ее в свою веру, потому что Ульяна тут же, почти после Машиных похорон, перебралась на Боровой плес на жительство. Так они все трое и сошлись под одной крышей: Петр Кирилыч, Спиридон Емельяныч и наговорная баба Ульяна!

Как уж они там управлялись про между собой, хорошо никому не известно, да и недолго тянулось это житье: во первой статье Спиридон Ульяну все же турнул, да если бы и не так, то все равно вскорости случился грех, и мельница сгорела вместе со Спиридоном, с его верой и со всеми святыми, а теперь уж выходит и с Машей, которую он перед этим вырыл с погоста, спрятав в ту же молельню от человечьего глаза, пока не проснется.

Обо всем этом старики наши будто потом, задолго спустя, узнали от самого Петра Кирилыча, потому что Ульяна, хоть и осталась жива после пожара, потому что чуть ли даже не накануне Спиридон с мельницы ее протурил, но от нее никто слова не мог додолбиться.

Да ей и нельзя было обо всем много рассусоливать.

По всему судя, она и тут не обошлась без кромешного дела. К году спустя после пожара Ульяна на старости лет стряхнула девчонку и от людского стыда подкинула ее на крыльцо к дяде Прокопу, который в ту пору только что оженился и жил с краю в отделе, почти у самого леса.

Дело вышло такое, что Ульяне, конечно, обо всем лучше было молчать…

Долго еще потом канючила, побираясь под окнами нищим куском. Нос отрос у ней совсем в сторону и когтем заворотился вниз: ребята плакали, когда она проходила у окон. Сама говорила, что рада бы смерти, да и смерть, видно, от нее отступилась. Только как-то был такой год в нашем месте: волки всю скотину с дворов перетаскали. Так в этот-то волчий год Ульяна шла по нашему лесу из Гусенок в Чертухино, по старости припозднилась в дороге, набежала на нее волчья стая и у самой Антютиковой тропы загрызла.

Остались после нее только чуни да дырявая нищая сумка.

Туда ей и дорога!

Петр же Кирилыч рассказывал так.

*****

После поминок по Маше вышло само все как-то так, что Петр Кирилыч безо всяких сговоров пошел на мельницу со Спиридоном.

Только и сказал всего Спиридон, когда Мавра поклонилась на оба конца, на которых стояли пустые чашки после медовой кутьи:

- Спаси Христос, сватья!.. Пойдем, сынок… И так загостились!.. Ты, Мавра, сундуки себе разбери, что годится, возьми, что негожавое - нищим подай! Добрым словом помянут!

Так было это решение Спиридона необычно в мужицком быту, чтобы зять после смерти жены к тестю жить уходил, оставляя приданое сварливой невестке, что Мавра без слов повалилась в сапоги сначала Спиридону, а потом и Петру Кирилычу, не глядя на обоих, потому что было Мавре стыдно, сказать же и повиниться, что добрую половину из сундуков она уж давно рассовала на дворе по разным углам, - не решилась.

- Ты, сынок, возьми рази с собой один армячишко, который я тебе благословил перед свадьбой, а прочего у меня всего будет вдоволь.

Аким от большого удивления тоже рта не раскрыл, смотрел, моргая глазами, и перестал кланяться им только тогда, когда они повернули на выгон, и Мавра сзади его одернула за офтоки:

- Что тебя, завели, что ли, Аким?

Всю дорогу до мельницы Спиридон с Петром Кирилычем не сказали ни слова: Петр Кирилыч потому, что боялся снова заплакать, а знал хорошо, что Спиридон лишних слез не жаловал, Спиридон же потому, что вообще любил больше молчать.

*****

Вернулись они на мельницу к самому вечеру, и весь двор встретил их радостным криком: куры кудахтали, рассаживаясь на нашесты, индюк расфуфырился возле телеги с поднятыми к небу оглоблями, и на ней так же безучастно выщипывала из-под крыла, томливо отставленного вбок, белая индюшка. Доенка сама пришла с небольшого луга за частоколом и терпеливо дожидалась хозяина, облизывая от комаров грузное вымя и часто помахивая хвостом по обоим бокам. Спиридон перекрестился, сам подоил корову, в минуту все по хозяйству управил, на мельницу заглянул, все ли в порядке, и только после вечерней молитвы подошел ради разгулки к воде и долго смотрел, засунувши бороду в рот, под колесо, откуда зеленели травянистые пышные косы и щерились на тихой вечерней ряби влажные водяные глаза. С самого края за лесом у низко осевшей тучи садилось большое багровое солнце, и плес весь на минуту окатило искристым светом, каждая тростинка у берега четко отпечатлелась в воде, преобразилась, и сама мельница в тот миг словно рухнула в воду и на самом дне перевернулась…

- Жизнь у нас теперь, сынок, с тобой пошла совсем скитская! - сказал Спиридон Петру Кирилычу, когда солнце совсем скрылось за лесом и оттуда протянулись вплоть до мельницы большими лапами тени от тучи. - Скитская, говорю, жизнь!

- Что ж, батюшка, это ведь хорошо! - улыбнулся довольно Петр Кирилыч.

- Плохо ли, сынок, плохо ли… ничего не скажу! Плохо только без бабьего глаза: кривой он, а и то лучше нашего в хозяйстве!..

Так и пошла с первого же дня жизнь на мельнице по-прежнему, вся и разница, что вместо Маши теперь к жерновам за засыпку встал Петр Кирилыч. По счастью, и мужики не докучали с помолом, знали, что Спиридону после смерти Маши надобно немного оглядеться, а то не равно так потурит. Приехал к нему как-то в праздник один мужичок - сшибшись с числа, - так он ему все зерно в Дубну высыпал и самому по загорбу наклал.

*****

Как мы уже знаем, к Спиридону с того света приходила первая его жена Устинька.

По крайности, так самому Спиридону казалось, будто это он с Устинькой говорит, как с живой, и она на все ему отвечает, как живая, даже спать иногда остается, только не заметил Спиридон, как ни старался, в какой час она от него сонного уходит.

В самом-то деле, может, и не было около него никого, а так… одна только мечта!

Ночь как-то на третью случилось все по-иному!

Спиридон все по вере и по дому управил, улеглись они спать, а спали на разных половинах: Спиридон - у себя, а Петр Кирилыч - где раньше Маша, с окнами в сад. Устинька боялась людей!

Петр Кирилыч сразу заснул как блаженный, а Спиридону что-то долго не спалось: ждал…

Но напрасно прождал Спиридон Емельяныч на этот раз.

"Должно, седни и ей недосуг", - подумал так и скоро сам не заметил, как заснул, словно сразу с постели шагнувши в тенистый неведомый сад.

В саду растут деревья изумрудные, с серебряными листьями, с золотыми цветочками, похожими на колокольчики, которые у Феклуши на причастном сарафане. Колокольчики ли эти звенят, птицы ли невиданные и невидимые вокруг Спиридона поют - не поймешь; никто к Спиридону у врат янтарных не вышел, никто не окликнул.

"Экий же рай божий!" - с широкой улыбкой подумал Спиридон, оглядываясь вокруг себя. Огляделся Спиридон, видит, бежит в самую гущу садовую прямо у него из-под ног дорожка, легкой стопой нахоженная, словно парчой разноцветной вышита, и цветы на ней как раз такие же, как и на Спиридоновой ризе.

"Цветы!" - улыбнулся Спиридон и пошел по дорожке не спеша и ничего не боясь.