К полночи мужики и бабы от пива и заливухи совсем ахламели, начали вытворять такое, что если бы видел да слышал, так, кажется, и лопух бы на огороде завянул… Не часто это в деревне и не со всяким бывает, но, надо правду сказать, все же бывает!..

Даже староста Никита Родионыч и тот свалился под стол, тащил к себе за ноги баб, не разбирая, какая своя, какая чужая, а тем то ли любо, то ли страмотно - визжат и ноги подолом укрывают.

Видит Мавра, что молодых пора из-за стола выводить, хотя и пиво не допито, и гости еще не все разошлись. Аким то и дело выводил с почетом на огород мужиков, хотя сам тоже шатался. Ульяна к полночи как провалилась. Сказала, что пойдет на минутку домой, и назад не вернулась. Песни у девок не ладились, от хрипоты петухи в горле начали кричать, парни, какие потрезвее, подались на улицу да в гумны - догуливать свадьбу, и в избе стало просторней. Мигнула Мавра Спиридону на молодых, и Спиридон под Мавриным глазом словно проснулся.

- Пора? - говорит Спиридон.

- Пора, Спиридон Емельяныч.

Спиридон встал из-за стола и вывел молодых на середку, благословил их широким крестом по-столоверски, а Мавра принесла из кухни большой совок с белой мукой и посыпала к ногам Петра Кирилыча тонкую бровку[21]Поклонились Петр Кирилыч с Машей Спиридон Емельянычу в ноги и за руки пошли по мучной дорожке в сени, где из-за теплой погоды была приготовлена новожену постель… {{Возле чулана девки осыпали молодых хмелем}} и простились, поваливши стадом на выход, а Спиридон у самой двери еще раз обоих перекрестил…

*****

Когда Маша осталась с Петром Кирилычем в чулашке с глазу на глаз, она не знала от застенчивости, куда руки девать, подошла она к стенке и прислонилась, боясь на Петра Кирилыча оглянуться… К тому же, как вошли они в чулашек, вспомнила она свои давнишние сны - часто Маша замуж во сне выходила, - и кажется Маше теперь, что в снах этих она уже давно видела такой чулашек и так же вот в дощатой перегородке, выходящей на огород, в самом верху было небольшое окошко, и в оконце даже стеклышка нет, и небо от этого вот тут, кажется, совсем близко висит за окном, высунь руку на улицу - и ухватишь крупные звезды, и висят они опять в виде большого ковша, наклоненного немного к земле.

Чисто в чулашке, примыла Мавра и пол и потолки для молодых, Аким повесил в угол Акиндия-Мученика, защитника удачи и тишины семейной, - в божественном хотел угодить Спиридону, - и перед образом огонек чуть светится, чтобы бог молодых видел, да и так, чтобы жених в темноте скорее невесту нашел, когда она от стыда в какой-нибудь угол забьется…

Оглядела Маша тишком весь чулашек: в одном углу кровать постлана под пологом, и на кровати в головах рядом две подушки; в другом друг на дружке стоят Машины сундуки. Радостно и боязно стало у нее от всего этого на пугливой душе.

Петру Кирилычу, должно быть, было тоже не по себе: сидел он на Машином сундуке, в ноги себе глядел и вздыхал, тоже не зная, что делать…

- Машь, - тихонько шепнул Петр Кирилыч.

Но Маша не шевельнулась и только еще ниже опустила голову.

- Машенька! - погромче повторил Петр Кирилыч.

Хотел он ей открыться, что Спиридон на сегодняшнюю ночь запретил ему ее трогать. Маша было шелохнулась в его сторону, но в это время за чуланной перегородкой послышался голос Спиридон Емельяныча:

- Прощенья просим, сватья… Прощенья просим, сват… Прощенья просим!.. Сынок, выдь-ка ко мне на минуту!..

Не успела Маша повернуться, как Петр Кирилыч выскочил в сени и возле самой двери о чем-то зашептался со Спиридоном.

- Ладно… ладно, батюшка, не сумлевайся… как же: несь я с понятием тоже! - слышит Маша шепоток Петра Кирилыча, а о чем с ним говорит Спиридон, не разберешь: в бороде у него, как во мху, каждое слово замирает…

"Должно, насчет запрета", - подумала Маша, и у ней заколотилось по ребрам.

- Машь, я тятеньку пойду проводить! - весело крикнул Маше Петр Кирилыч.

Маша испуганно высунулась за дверку, взглянула на отца и еще пуще смутилась…

- Прощенья просим, дочка, до завтрева… прощенья просим, - говорит Спиридон.

- Прощай, батюшка! - ответила тихо Маша и сама своего голоса испугалась. Глаза у нее заморгали часто-часто, и по щеке скатилась слезинка.

"Как мати скорбящая", - подумал Петр Кирилыч, глядя на Машу.

- Полно тебе, Машуха, что ты, ей-богу?.. - подошел Спиридон к Маше и погладил ее по голове. - Иди с богом… Укладывайся со Христом…

Петр Кирилыч стоял за Спиридоном и смотрел себе в ноги.

- Ну, сынок, пойдем… Прощай, сват… Прощай, сватья!..

- Милости просим, Спиридон Емельяныч, милости просим… Не обессудь, коли что… - всполохнулись Мавра с Акимом, низко кланяясь Спиридону.

- Свои люди! - бросил Спиридон, выходя на крыльцо.

Маша чуть не упала, увидя уходящего отца. Мавра подхватила ее под локотки и ласково запела:

- Иди, иди, невестушка… Ишь, тебе уши-то как прогалгачили, на ногах не держишься… Иди, иди с богом…

Вошли они в чулашек, и Мавра откинула дальше полог у кровати и поправила стеганое одевало. Идет от постели приятный сундучный душок, и по простынной каемке в самом низу у постели бежит вышитый красным и синим шелком петух, и от него цепочкой впереди с расставленными кверху хвостами куры и желтые цыплята. Машина работа, сама она вышивала, когда сны ей снились про свадьбу…

- Ложись с богом, Машенька, ложись… Дай-кось я тебе сряду-то снять помогну!..

- Спасибо, Мавра Силантьевна… спасибушки… я немного так посижу… богу помолюсь!..

- Ишь ты, как с богом-то свычна… а мы, должно, немоленые на этот свет родились… Так, в лоб постучишь немного, когда на разум придет… Оставайся коли с богом…

Мавра поцеловала Машу, покрестила на постель и притворила за собой чуланную дверку.

*****

Но не хотелось на этот раз и Маше молиться.

Так сказала Мавре, чтобы остаться одной до прихода Петра Кирилыча…

Не раздеваясь, легла она на постель, потонула в новой перине и только теперь почувствовала, как она за день устала… От работы так раньше не уставала…

"Ну, да теперь слава богу", - довольно подумала Маша.

Хороший дух идет сверху, из чуланного оконца, и ковшик золотой все так же висит над постелью… В поле, видно недалеко у села, пастух в ночном на рожке играет, и на реке изредка звонко прокричит крякуха-утка, потерявши в камышах своего селезня, и девки по селу поют:

"Убога я", - шепнула Маша сама себе.

Не забыла она про корешок, который висел у нее завязанный в тряпочку на нательном кресте. Спрятала Маша тогда его как нерушимую тайну и словом никому не заикнулась.

"А ну как и правда помочь будет?"

Вынула Маша крестик из-за ворота и развязала тряпичный узелок, потрогала: тут… тут! Попробовала на зубок - сладкий…

Мягкий корешок, болотцем пахнет и сам в рот лезет. Подумала Маша немного, повертела корешок на языке и незаметно проглотила.

*****

Чудно Маше, отчегой-то стало все вдруг видно да и видно-то так далеко… Те же стены перед глазами, тот же чулашек по-прежнему, и лежит Маша на постели, сложивши руки на грудь, как умирать собралась, а сквозь стены все видно: и село Чертухино, и церковь сельскую по-за селом, и видно, как ходят по полю за церковью буланые лошади, и слышно даже, как они щиплют траву.

И лес чертухинский стоит за селом, такой тонкий, видно все сквозь него, и то ли это сосны вдали, то ли свечи в отцовской молельне… По лесу прыгают перед зарей на задних лапках веселые зайцы, а на самой опушке против Чертухина тихо пасется большой лось с золотыми рогами…

И как девишенская лента, оброненная Дунькой Дурнухой, побрезговавшей Машиным подарком, пролегла из Чертухина кривая дорога… Видит Маша, по дороге тихонько идет Петр Кирилыч в белой подвенечной рубахе со Спиридоном, и Спиридон что-то вычитывает ему, держа за рукав, а Петр Кирилыч только мотает ему головой и, видно, мало слушает Спиридона, потому что то и дело оглядывается назад и вздыхает.