ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда оркетский колхоз приступил к строительству новых домов, это событие чрезвычайно взволновало санарийцев. Вначале все споры и разговоры велись между своими, не выходя за пределы колхоза. «Оркети нас обогнал, — говорили санарийцы. — Как быть, нельзя же отставать от оркетцев?»

Затем они напали на соседей, засыпав их упреками:

— У нас тоже есть и лес и лесопильный завод. Дома и нам нужны. Почему же вы не вызываете нас на соревнование? Почему вы забыли о принятых нынче порядках? Сейчас не такие времена, чтобы затевать что-нибудь в одиночку. Угодно вам или не угодно, но мы вам предлагаем вступить с нами в соревнование, и вы увидите, что нас не обогнать!

Оркети, разумеется, принял вызов санарийцев.

Отношения между соревнующимися соседними селами имели свою длинную, уходящую во тьму времен историю. Страстность, с которой санарийцы кинули свой вызов Оркети, понятна только тем, кто знает эту историю.

Жители обоих сел поддерживали добрососедские отношения, однако издавна жестоко соперничали между собой, пользуясь при этом каждым удобным случаем перенять что-нибудь друг у друга.

В старину это обстоятельство было причиной нередких столкновений. Между соседями не раз и не два возникали трения и препирательства. Дело доходило до открытого разрыва и тяжких ссор.

Когда наступили новые времена, эта питаемая завистью вражда потеряла свою исконную почву. Нездоровое соперничество сменилось соревнованием. Победа доставалась то одному, то другому колхозу. Их было немало, этих бескровных побед. Оба колхоза не раз красовались на почетной доске республики.

Наступило воскресенье. Оркетские колхозники с утра готовились к встрече с делегатами санарийского колхоза. То был день, намеченный для заключения договора о соревновании. Встречу предполагалось обставить очень торжественно. Народ волновался, нетерпеливо ожидая радостного события.

Впрочем, жители Оркети были празднично настроены независимо от предстоящей встречи с санарийцами. В дни отдыха народ обычно развлекался во дворе правления — пели песни, плясали, играли в мяч. С наступлением темноты комсомольцы тут же на площадке давали спектакли или демонстрировали кинофильмы.

Едва перевалило за полдень, оркетские дома опустели. Народ устремился к правлению, где предполагалась встреча с делегатами соседнего села.

Бардгуния ушел с утра. Найя и Элико позвали его на помощь — молодежь украшала дом правления колхоза. Младшим тоже не сиделось в усадьбе, и они потянулись за Бардгунией.

Сам Гвади был нынче не в духе.

Накануне он решил нарядить своего любимца Чиримию в подаренную Арчилом блузу и в таком виде послать его на праздник. Сыну он не сказал об этом ни слова. «Пускай, — думал Гвади, — блуза будет для малыша неожиданной радостью».

Однако утром он не только не осуществил своего намерения, но даже не показал подарка. Сначала мелькнула мысль: одному дашь, других огорчишь… Неудобно все таки, он всем им отец.

Но затем всплыло еще одно соображение, заставившее его всерьез призадуматься. Что будет, когда эту необыкновенную блузу увидит Бардгуния? Он посмотрит недоверчиво на отца и спросит: «Откуда, бабайя, ты добыл эту штуку?» Допустим, Гвади удастся как-нибудь удовлетворить любопытство старшего сына. Но Мариам? Ей не скажешь: купил-де на базаре. Поди убеди ее в этом. Гвади никогда в жизни не покупал на базаре таких вещей.

Он долго и настойчиво размышлял на этот счет и, наконец, пришел к выводу, что Арчилова блуза — вещь для него совершенно неподходящая и в конце концов может навлечь беду. Взбредет кому-нибудь в голову, что Гвади ее украл, арестуют чего доброго…

Нелегко было Гвади примириться с этим выводом. Зря пропадает вещь! А каких мучений стоило добыть ее! Пожалуй, и пальцы, с помощью которых Арчил распределял доски, не слушаются тоже из-за дурных предчувствий. Гвади представлялось, что и в этом случае, как с блузой, не приходится ожидать ничего доброго.

Все эти заботы и тревоги до того угнетали Гвади, что он, возможно, вовсе не пошел бы на собрание, если б не был давнишним участником упорных сражений с санарийцами. В сердце его до сих пор горело упрямое желание так или иначе досадить соперникам.

Правду сказать, он и одет весьма неподходяще для столь торжественного дня. Гвади хорошо знал санарийцев и не сомневался в том, что они явятся во всем своем великолепии — бородатые, в черкесках, с кинжалами на поясах. Они и в прежние времена ничего не жалели, лишь бы понаряднее одеться.

Кто из хозяев Оркети мог потягаться с ними в этом? Разве один Гоча Саландия. Другого в Оркети, сколько ни ищи, не встретишь.

Гвади сберег в старом сундуке — том самом, что закинул когда-то на чердак, — кой-какую одежду, сшитую еще в те времена, когда он собирался жениться на Агатии. Но вряд ли эта одежда придется сейчас ему впору. Сколько лет не открывал он сундука и не проветривал этих вещей! Давно, верно, моль завелась и все источила. В сундуке хранится еще старинный отцовский кинжал. Гвади хорошо помнил этот кинжал, но уж очень смешно было бы нацепить его на ветхую, истрепанную чоху. Да Гвади как будто вообще никогда не носил оружия на поясе.

Однако на собрание нельзя было не идти, и Гвади решил привести в порядок свою будничную одежду.

Больше всего пришлось потрудиться над чохой. Гвади зашил на живую нитку самые заметные прорехи. Переставил пуговки — чоха стала как будто уже, живот не так выдавался. Расправил каламани и не стал их привязывать, как обычно, ремешками, а просто натянул на ноги.

«Что ж, для Гвади Бигвы не так уж худо!» — подумал он, оглядев себя.

Таким знал его народ. В таком виде явится он и на праздник.

А вот попадись только ему на язычок кто-нибудь из санарийцев! Тут Гвади не ударит лицом в грязь, дай бог ему столько годков, сколько раз блеснет он сегодня своим остроумием!

Не спеша двинулся он по дороге к колхозному дому.

Утренние огорчения, порожденные неудачей с блузой, позабылись. Но Гвади был все же задумчив и шел, заложив руки за спину. Время от времени он шевелил все теми же тремя пальцами правой руки. Пальцы эти не знали покоя с той самой минуты, как Арчил сделал ему свое предложение.

«Вот проклятие господне! Чего-чего только люди не придумают!» — мелькнуло у него в голове.

Наблюдая за собственными пальцами, он заметил, что один из них — тот самый, о котором Пория сказал: «Это не твой», — никак не может поладить с двумя другими. Как ни старался Гвади, этот палец все норовил прочь от остальных. Гвади вообще ни на грош не верил Арчилу. Он сомневался во всем, что бы тот ни сказал. На этот раз он усомнился даже в том, что два и один составляют действительно три. Кроме того, возможно ли и законно ли делить три так, чтобы получалось два и один?

От пальцев мысли Гвади перескочили к буйволице.

Он перебрал в памяти все хитрые, изворотливые речи, с помощью которых выманил у Арчила Пория обещание подарить ему буйволицу, после того как Арчил завладеет хозяйством Гочи.

Ловко придумал Гвади! И как же быстро он все это сообразил! Молниеносно!

А с блузой промахнулся, хоть и не часто это с ним бывает. Ум у него — как бритва: режет без отказу.

Промахнулся он главным образом из жадности и по невежеству. Никогда ему не приходилось держать в руках такую красивую вещь. Не посоветовался как следует с собственным разумом. Сегодня спросил у него, у разума, совета, тот и предостерег: не надо-де никому показывать.

Гвади снова стал вспоминать вчерашний разговор. Похвалил себя за смекалку. Похвалив, повеселел, приободрился.

— А как же, — спросил он себя, — ты выдал Найю за Арчила? Припомни, как это случилось?

Он остановился и огляделся по сторонам, нет ли кого поблизости. Подтянул живот и согнулся, приготовившись смеяться долго и с наслаждением.

Смеялся и смеялся, пока слезы не навернулись на глаза.

— Просватанную просватал, чириме? — твердил он, захлебываясь от хохота, фыркая и отдуваясь.