Его взлохмаченные брови взлетели вверх, он насторожился в ожидании ответа. Очевидно, угроза Онисе явилась для него полной неожиданностью. И Гоча сразу сообразил, что ее, пожалуй, не так уж трудно осуществить. Его даже зазнобило от этой мысли.

— Ты прекрасно знаешь, кто может это сделать. Нечего и спрашивать.

Онисе нимало не заблуждался насчет впечатления, которое должны были произвести его слова. Он решил и дальше бить Гочу тем же оружием:

— Уж во всяком случае не кулаки, бывшие твои друзья…

Если до этой минуты в толпе собравшихся на поле битвы крестьян раздавались лишь отдельные возгласы одобрения, то последний выпад Онисе вызвал всеобщий откровенный хохот.

— О-о! Вот он какой Онисе, оказывается! — крикнул кто-то.

— Ловко бьет Онисе! — удивлялись другие.

И вдруг среди смеха и шуток откуда-то сзади вкрадчиво прошелестели слова, негромкие, двусмысленные:

— Правду сказать: хвост-то у Гочи до сего дня у кулаков завяз…

И был этот воровато приглушенный голос полон тайного яда.

Все задвигались, зашумели, стали оглядываться… Кто сказал? Передние искали позади, задние вытягивали шеи вперед, да так и не угадали, кто произнес эти ехидные слова.

Иные полагали, что никто, кроме Гвади, не мог такого придумать. По голосу трудно было решить, а самого Гвади нигде не было видно.

Гоча тоже искал глазами того, кто кинул ему столь обидную фразу о кулацком хвосте, но в ярости уже не различал ни лиц, ни глаз, не слышал ни слов, ни отдельных восклицаний. Казалось, у всех, кто тут был, одинаковые лица, все ухмыляются одинаково ядовитой ухмылкой, все хором и в одиночку твердят одни и те же издевательские слова.

Гоча метался как безумный, но каждый раз его встречала непоколебимая стена, и он поневоле отступал. Взгляд его упал на хмуро стоявшего в стороне Зосиме. Гоча удивился. Вот стоит человек и не смеется. Гоча стал всматриваться в него, точно увидел его впервые в жизни. Да, Зосиме поглядывает на него с явным сожалением. Он стоит, скрестив руки, и прижимает к груди рукоятку топора. Гоча узнал свой топор.

— Так, значит, я кулак, Зосиме? Да? Отдай топор! — Гоча двинулся к нему, тяжело дыша.

Зосиме спокойно принял его натиск. Глядя Гоче прямо в глаза, он отвел топор подальше и мягко сказал:

— Что с тобой, Гоча? Чего ты кидаешься на людей? Мы весь день работали, на долю каждого пришлось по двадцати, а то и больше бревен и пней, и, как видишь, все мы целы и невредимы… Буйволица твоя тянет всего лишь второе бревно — да и то не из лесу, а едва-едва с полпути. Неужели это такая уж беда, что ты готов всех нас со свету сжить? Ты только подумай: все буйволы ходят в ярме, почему бы вдруг твоему пропасть?

Гоча остался глух к примирительным словам Зосиме. Не до буйвола ему, когда его, Гочу, обозвали «кулаком» и грозят уничтожить. Зосиме, должно быть, нарочно переводит разговор на другое. Он же слышал, в чем Гочу подозревают: «У кулаков-де хвост завяз». Выходит, Гоча подлец какой-то?

— Ты мне, бригадир, отвечай и не морочь голову буйволицей: кулак я или не кулак? — наступал он на Зосиме.

Гоча наклонился вперед всем своим огромным телом, так что ухо его оказалось у самого рта бригадира. Ом даже ладонь к уху приставил, чтобы не проронить ни слова из того, что скажет Зосиме.

Но с Зосиме что-то случилось. Он не ответил на вопрос и даже отвернулся… Взгляд его был устремлен вперед, он глядел поверх голов обступивших его взволнованных людей.

Да и на лугу происходило что-то непонятное. Гоча всем своим существом почувствовал перемену. Не стало слышно ни смеха, ни восклицаний. Даже Онисе молчал. Было тихо — так тихо, что Гоча услышал биение собственного сердца и тяжелое свое дыхание. Сначала Гоча подумал, что все примолкли оттого, что их тоже кровно интересует ответ бригадира. И он снова придвинулся к Зосиме.

— Чего пристал? Замолчи наконец! — небрежно и с досадой кинул ему Зосиме. Он взял Гочу за руку, решительно оттолкнул, а сам быстро пошел в ту сторону, куда так упорно устремлен был его взгляд. Гоча вскипел.

— Это и есть твой ответ, Зосиме? — крикнул он, нагоняя бригадира. — Значит, и по-твоему я — кулак?

Однако Зосиме скрылся в толпе, даже не взглянув на него.

Гоча был окончательно сбит с толку. Но, помолчав, начал снова:

— Теперь я понимаю, почему вы не даете мне досок. Вот в чем дело! У кулака отбирать надо, а не давать, всякий это знает! Как это я сразу не понял? Буйволицу мою тоже потому взяли, что я кулак. Верно говорю?

Гоча помахал длинной, точно ветвь, рукой, вздохнул и продолжал все громче:

— Что же, если я кулак, забирайте и буйволицу. Не моя она больше, не хочу, берите!

Так надрывался Гоча, полагая, что народ на лугу слушает его затаив дыхание и что даже Онисе прикусил язык, услыхав такие слова. Вдруг Гоча точно поперхнулся — люди уже не смотрели на него. Все вдруг обратили свои взоры туда, куда устремился Зосиме. И не то еще увидел Гоча: только один человек слушал его, не сводя с него глаз. Он стоял на пригорке, недоуменно подняв плечи. Это был Гера, председатель правления колхоза.

Вскоре Зосиме очутился рядом с Герой. Он стал что-то объяснять, указывая на буйволицу, и размахивал рукой, вооруженной топором Гочи. Подбежал семенящей походкой Онисе и пристроился тут же за спиной Зосиме.

Прежде чем Гоча успел сообразить, как ему быть и что сулит ему появление председателя, Гера вдруг оборвал Зосиме, и среди общего молчания раздался его отчетливый строгий голос:

— Отпрягай буйволицу, Онисе… Сейчас же!

Ропот пронесся над толпой колхозников и тотчас же стих.

Онисе отскочил в сторону, как будто в него выстрелили.

— Кто запрягал, тот пусть и отпрягает. Не моя печаль, — отозвался он и юркнул в толпу, словно мышь в нору.

Этого Гоча не ожидал. Вмешательство Геры, который так открыто за него заступился, и позорное бегство Онисе в первую минуту подействовали на Гочу успокоительно.

Ведь и сам он требовал только того, чтобы Онисе отвязал Никору, — и все. Но тут же им овладело подозрение: они о чем-то шептались… Верно, сговариваются попросту замять всю историю.

Пришла ему в голову еще и другая мысль: Гера, должно быть, испугался. Как ни верти, колхозники поступили не по закону. Теперь Гера ищет выхода, хочет подешевле отделаться.

Гоча ни за что не удовлетворится пустяками и на мировую так легко не пойдет. Пусть не старается Онисе! Даже если он выпряжет сейчас буйволицу, это ни на грош не поможет наглецу. Гера тоже напрасно надеется. Гочу не так просто поддеть на удочку… Начальство, видишь ли! Распорядился — и делу конец! Извините, пожалуйста! Совсем не конец! Гочу опозорили, над ним насмеялись, «кулаком» обозвали, неужто это им даром сойдет? И что удивительнее всего: мальчишка, желторотый птенец, а туда же — рассчитывает провести Гочу.

Гоча почувствовал прилив новых сил. «Враг растерялся, самое подходящее время нанести решительный удар, — молнией обожгла его мысль. — Не отступай, Гоча! Смотри, будь тверд как камень!»

Гоча решительным движением прорвал ряды колхозников и крикнул Гере:

— Не надо! Пускай не отпрягают! Сказал: не хочу, — значит, так тому и быть! Я — кулак. Забирай все, для того тебя и поставили! Храбрец тоже… Как дошло до дела, на попятный! Ничего от вас не хочу… Нате… ухожу…

Он круто повернулся и зашагал по лугу, угрожающе выкрикивая:

— Мы еще посмотрим, чья возьмет!

Но тут на пути его выросло неожиданное препятствие: Найя, прибежавшая вместе с другими девушками с чайных плантаций, хотела кинуться к Гере, но с разбегу налетела на отца. Она неслась, придерживая одной рукой широкополую соломенную шляпу, а другой — подол, все еще набитый чайными листьями. Испуганно взглянула на отца огромными голубыми глазами и, едва переводя дыхание, спросила:

— Что случилось, отец? Что у вас тут такое? — и протянула вперед руку, Гоча с силой вцепился в нее, рванул к себе и хриплым, прерывающимся от возбуждения голосом крикнул: