Напевая что-то про себя, он гнал буйволицу под гору. Мысли приятно играли, настроение поднялось.

«Вот как люди живут! — думал Гвади, мурлыча что-то под нос. — Кто-то поднес вино Пахвале, — смотри, мол, как следует за моей коровой. Да вознаградит господь этого человека… а все-таки он дурак: позабыл, что вино хмельное, спится от него. А заснешь-пропадай пропадом все коровы! Однако, если Пахвала каждый день высасывает по кувшину вина, значит он-то и есть настоящий человек, ему и шапку носить! Кувшин вина в день — вот это жизнь!»

Было время, когда Гвади всячески старался получить место колхозного пастуха, но сельчане почему-то предпочли ему Пахвалу. Если бы Гвади знал, какое житье ожидало его в пастухах, он ни за что бы не уступил, добился бы своего…

Вот, оказывается, как он мог жить! Вино да сон — что может быть лучше? Зато теперь он доберется до Пахвалы, не даст ему спуску. Довольно! Поел и попил всласть! Гвади обязательно доведет до сведения Геры об этом случае. Как же так? Ведь если бы Пахвала смотрел как следует за стадом, с буйволицей Гочи ничего бы не случилось и не было бы никакой драки. Явное вредительство! Кормят тебя, поят, взятки берешь — так хоть потрудись, побеспокой себя! А то вылакал столько вина набил живот свежими початками, завалился, дяденька, в самый полдень и храпишь, — кто дал тебе на это право? Еще костры разводишь и бросаешь без присмотру, — ну, как загорится лес, что тогда скажешь?! Дождался народ такого времени, все дома себе строят, — что с тебя взять, чем ответишь, если лес сгорит?

— Э-э-ри-эй… — затянул он вдруг. — Э-ри-эй-э…

И как-то непроизвольно это «э-ри-эй» разрослось в песню. Он пел, сколько душа хотела, и песня понравилась ему самому.

— От Пахвалова вина горло как будто прочистилось, — сказал он, воздав в душе горячую хвалу этому вину.

Никора остановилась в нерешительности: дорога шла крутыми уступами под гору. Гвади хлопнул ее рукояткой топора и прикрикнул. Буйволица стала лениво спускаться. Глазам Гвади представилось колыхавшееся между задними ногами вымя, тугое, как дополна налитый объемистый бурдюк, оно качалось из стороны в сторону, грузно шлепаясь о ляжки.

— Ну и вымя! Смотри какое, — удивился почему-то Гвади. — Экая ты молодчага, Никора! — похвалил он буйволицу, щупая твердое, раздувшееся от молока вымя.

Поток его мыслей устремился в другом направлении.

— Эх, сказать правду, не у Гочи, а у Гвади должна быть такая буйволица… К чему она Гоче? Не станет же взрослый мужик баловаться молоком? Ему водки, подай или вина, если он настоящий мужчина. Тасия?.. Гвади хорошо знает ее вкус: больше всего на свете она любит фасоль, заправленную перцем и ткемали. Найя? Вот она, пожалуй, еще пьет молоко… Но сколько она выпьет за день? Стакан, не больше. Совсем иначе обстоят дела у Гвади: его дети — а ведь их пятеро — не вышли еще из того возраста, когда полагается пить молоко. У него же всего-навсего одна паршивая коза, — разве хватит у одной козы молока, чтобы напитать столько ртов? Не тому дано, кому нужно. Вот она, справедливость! Если Гера хочет быть настоящим коммунистом, пускай отберет буйволицу у Гочи и отдаст Гвади.

Будь Гвади председателем колхоза, весь свет перекроил бы так, что и не узнать…

Почему же в самом деле у Гочи есть буйволица, а у Гвади нет буйволицы? Почему?

Такую скотину, как Никора, Гвади ни за что не погонит на базар. Будет беречь, будет смотреть за нею не хуже Гочи… Гвади ли не умеет ходить за скотиной! Как не поберечь, если она дает столько молока? Такое вымя, можно сказать, клад для семейства.

Гвади с завистью любовался выменем Никоры — то справа подходил, то слева наклонялся.

— Вот это я понимаю… Пожалуй, и в том подойнике, что давно у нас зря на стене висит, все ее молоко не поместится. И чего-чего только из него не получится: простокваши по горло, сыру куска два, а то и три, таких, за которые по десятке на базаре берут. Творогу сколько! И сыворотка, конечно. Да на кой она шут! Никто не станет ее пить… А Буткия как раздобреет. В три-четыре дня станет огромнейшим псом. Топленая сыворотка творит чудеса. Дети начнут расти как в сказке — не по дням, а по часам: вырастут — молодцами станут, прибавится у нас сразу пять трудодней, двор наш не вместит такого богатства. В прошлом году на один трудодень давали восемь рублей деньгами, а сверх того кукурузы, фасоли, немножко рису и еще всякой всячины. Выходит, что на долю Гвади пришлось бы на день пять раз по восемь рублей и пятерная порция фасоли и кукурузы. Это — по расчету прошлого года. В нынешнем году, говорят, на трудодень придется одиннадцать рублей… Пять раз одиннадцать — не сосчитать. И все это, видишь ли, произойдет от одной буйволицы. Гоча владеет этим кладом, но в его руках буйволица вовсе не клад, пропадает без пользы… Нет сыновей у бедняги, ни одного, зачем же ему молоко?

Неужто не найдется на свете человека, который исправил бы эту несправедливость и отдал буйволицу Гвади?

Гвади считал и пересчитывал, некогда даже слюну проглотить: глаза его, устремленные на вымя, разгорались все больше.

Вот и усадьба. Он остановил буйволицу и кликнул детей.

Ни звука. Он позвал вторично, и опять никто не отозвался. Тогда Гвади с невинным видом, чуть прищурясь, огляделся по сторонам: поблизости никого не видно! Подумал, снова обернулся к джаргвали и громко крикнул:

— Эй, кто-нибудь! Идите-ка сюда!..

Молчание. Очевидно, мальчики еще не возвратились из школы.

Гвади некоторое время раздумывал, настороженно поглядывал по сторонам — нет ли кого поблизости.

Погладил буйволицу по ляжке и, понизив голос до шепота, ласково сказал:

— Иди, милая… сюда, сюда, чириме… И погнал ее во двор.

Несколько мгновений спустя Никора стояла под хурмой, невдалеке от джаргвали.

Пригодился наконец большой подойник. Гвади, присев на корточки, усердно доил буйволицу Гочи Саландия.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Гоча и Найя шли некоторое время молча. Гоча казался несколько спокойнее на вид, но внутри у него все кипело. Это чувствовалось даже в походке, упрямой и вызывающей.

Найя нетерпеливо ждала подходящей минуты, чтобы заговорить с отцом. Но минута эта все не наступала. Девушка волновалась: чем дальше уходили они от толпившихся на лужайке товарищей, тем сильнее разгоралась ее досада. Впрочем, сердилась она не столько на отца, сколько на Геру и на себя.

«Как же это случилось? Почему я послушалась Геру и побежала за отцом?»

Это было унизительно. Гера подвел ее.

«Ах, как неловко и стыдно! — думала она. — Не девчонка же я в самом деле…»

Найя до сих пор толком не знала, из-за чего отец затеял ссору. Гера второпях сказал что-то насчет Никоры, но, на взгляд Найи, повод был слишком пустячный: из-за буйволицы не стоило так шуметь. Ей очень хотелось расспросить обо всем отца.

Они уже приближались к селу. Найя решила взглянуть на отца, фигура которого, точно гора, возвышалась сбоку. Гоча шагал, не поворачивая головы, словно у него окостенела шея. Казалось, он не может оторвать глаз от какой-то точки, которая неудержимо влечет его к себе.

— Из-за чего ты перессорился со всеми, отец? — спросила наконец Найя робким, почтительным тоном.

Гоча притворился, будто не слышал вопроса.

— Нехорошо вышло, отец, — продолжала Найя еще тише. — Из-за чего все это? Пришлось им, такой уж выпал случай, запрячь Никору, чтоб пень перетащить…

Она поспешно добавила громче и тверже:

— Ясно, мы этого не оставим, им придется ответить…

Затем снова понизила голос:

— Только стоит ли из-за таких пустяков ссориться с товарищами?..

Гоча резко остановился и пренебрежительно взглянул на дочь.

— Ты что, учить меня вздумала? Молчала бы лучше! — огрызнулся он и ткнул пальцем в сторону дороги: «Иди!»

Это было уж слишком! Найя обиделась, но и на этот раз постаралась сдержаться. Однако начала отставать от отца. Прошли еще несколько шагов. Найя скрепя сердце снова спросила: