Что касается второй воинской добродетели — пламенной веры в свое призвание — то в отличие от дисциплины — добродетели благоприобретаемой — она является врожденной. Пусть молодой человек, колеблющийся в выборе карьеры, посмотрит на растерзанные полотнища знамен. Он сможет разобрать, или угадать, славянскую вязь: «За отбитие знамен у французских войск на горах Альпийских»… «За подвиг при Шенграбене, в сражении отряда из пяти тысяч с корпусом из тридцати тысяч состоявшим»… «За отличие при поражении и изгнании врага из пределов России в 1812 году»… «За Шипку и двукратный переход через Балканы»… Если слова эти не покажутся ему райской музыкой, если он своим «внутренним оком» не увидит тут же рядом с собой сен-готардских мушкетер, шенграбенских гусар, бородинских егерей, не почувствует себя в их строю — тогда, значит, военного призвания у него нет и в Армию ему идти нечего. Если же он увидел кровавый снег Муттенской долины и раскаленные утесы Шипки, если он услышал «ура» последних защитников Орлиного Гнезда, если он почувствовал, что это ему Котляревский крикнул: «На пушки, братец, на пушки!»— тогда это значит, что священный огонек ярко вспыхнул в его груди. Тогда он — наш.
Любить военное дело мало. Надо быть еще в него влюбленным. Эта любовь — самая бескорыстная. Военная профессия — единственная, не приносящая дохода. Она требует все, а дает очень мало. Конечно, в материальном отношении: в моральном это «малое» — огромно.
Но и быть влюбленным в военное дело недостаточно. Надо еще верить в свое призвание, каждую минуту ощущать в тяжелом ранце фельдмаршальский жезл — быть убежденным, что именно тебе, вверенным тебе роте, полку, корпусу надлежит сыграть главную роль, произвести перелом в критическую минуту — уподобиться Дезэ при Маренго, пусть даже и заплатить за это тою же ценой.
Третья воинская добродетель — Прямодушие. Подобно второй — Призванию — она природная, и ее можно испортить превратным толкованием первой воинской добродетели — Дисциплины. Начальник — деспот, грубо — не по-офицерски — обращающийся с подчиненными, терроризирующий их безмерно строгими взысканиями, может погубить эту добродетель в своих подчиненных.
Угодничанье (в сильной степени — подхалимство) — худший из всех пороков военного человека, единственно непоправимый — тот отрицательный сомножитель, что обращает в отрицательные величины все остальные достоинства и качества. Казнокрад и трус терпимее подхалима. Те бесчестят лишь самих себя — этот же бесчестит всех окружающих, особенно же того, пред кем пресмыкается. Воровство и трусость не могут быть возведены в систему в сколько-нибудь организованной армии. Подхалимство и его неизбежное следствие — очковтирательство — могут. И тогда — горе армии, горе стране! Не бывало — и не может быть случая, чтобы они смогли опереться на гнущиеся спины.
Мы можем видеть, что если Дисциплина имеет корни в воспитании, а Призвание вытекает из психики, то Прямодушие — вопрос этики.
Из качеств специальных на первое место поставим личный почин — Инициативу. Качество это — природное, но оно может быть развито — или, наоборот, подавлено — условиями воспитания, быта, духом уставов, характером дисциплины (осмысленной либо автоматической по естеству) данной армии.
«Местный лучше судит, — учил Суворов, — я вправо, нужно влево — меня не слушать». Эти слова касаются наиболее болезненной и наиболее «иррациональной» стороны военного дела, а именно — сознательного нарушения приказания — конфликта инициативы с дисциплиной.
Когда следует идти на этот конфликт и когда не следует? Ведь если «местный лучше судит», то часто «дальний дальше видит». Всякого рода схематичность и кодификация в данном случае неуместны. Все зависит от обстановки, от средств, имеющихся в распоряжении частного начальника, а главное — от силы духа этого последнего. Это — как раз «божественная часть» военного дела.
На рассвете 22 мая 1854 года Дунайская армия князя Горчакова готовилась к штурму Силистрии. Минные горны были уже взорваны, турецкая артиллерия приведена к молчанию, войска ожидали условной ракеты — как вдруг фельдъегерь из Ясс привез приказ Паскевича снять осаду и отступить. Князь Варшавский был преувеличенного мнения о силе турецкой крепости. Горчаков, как «местный», мог бы лучше судить, но не дерзнул ослушаться грозного фельдмаршала. И отступление из-под Силистрии, пагубно повлияв на дух войск, свело на нет всю кампанию, ухудшив положение России и стратегически и политически. Иначе поступил за полтораста лет до того под Нотебургом князь Михайло Голицын. Три наших штурма были отражены, и войска, прижатые к реке, несли громадный урон. Царь Петр прислал Меньшикова с приказанием отступить. — «Скажи Государю, — ответил Голицын, — что мы здесь уже не в царской, а в Божией воле!» И четвертым приступом Нотебург был взят.
В последних числах января 1916 года ген. Юденич решился на штурм считавшегося неприступным Эрзерума, несмотря на отрицательное отношение Великого Князя Николая Николаевича (не верившего в возможность овладения турецкой твердыней, да еще в зимнюю пору).
Когда же в октябре 1919 года командовавший 3-й дивизией Северо-Западной Армии ген. Ветренко отказался выполнить приказание идти на Тосну и перерезать сообщения красного Петрограда — то этим он не проявил инициативу, а совершил преступление. Свернув вместо указанной Тосны на Петроград, ген. Ветренко руководствовался исключительно мотивами личного честолюбия — и этим своим своевольством сорвал всю петроградскую операцию Юденича.
То же мы можем сказать про своеволие ген. Рузского, пошедшего в чаянии дешевых лавров на не имевший значения Львов вопреки приказаниям ген. Иванова и упустившего разгром австро-венгерских армий. Совершенно то же мы наблюдаем и у фон Клука, систематически игнорировавшего директивы Мольтке: прусские генералы 1870 г. — Камеке, фон дер Гольц, Альвенслебен — своей инициативой сослужили фон Клуку плохую службу. В октябре 1919 года Московский поход был сорван прорывом Буденного от Воронежа. В это же время 1 арм. к-с ген. Кутепова разбил под Орлом последние силы красных, прикрывавшие московское направление.
У ген. Кутепова было 11 000 отличных бойцов. Он мог устремиться с ними, очертя голову, на Москву, бросив всю остальную армию, бросив тылы, не обращая внимания на прорвавшегося Буденного. Но он подчинился директиве Главного Командования и отступил, «сократив и выровняв фронт». И Кутепов, и его подчиненные были уверены, что это ненадолго, что это — лишь до Курска…
Впоследствии ген. Кутепов сожалел, что не отважился на первое решение — и не пошел от Орла на Москву. Психологический момент в гражданскую войну всесилен, взятие Москвы свело бы на нет все успехи Буденного. Но кто посмеет упрекнуть Кутепова в нерешительности? В его положении один лишь Карл XII, не задумываясь, бросился бы на Москву. Но это — как раз полководец, опрометчивостью погубивший свою армию. Отступить временно на Курск сулило, конечно, большие выгоды, чем прыжок с зажмуренными глазами в пространство. Ведь в случае весьма возможной неудачи гибель была совершенно неизбежной — и погибло бы как раз ядро Добровольческой Армии — ее цвет.
Из всех этих примеров видна вся невозможность провести точную грань между дозволенной инициативой и гибельным своеволием.
Мы можем указать эту грань лишь приблизительно.
Инициатива — явление импровизационного характера. Она уместна и желательна в Тактике, с трудом допустима в Оператике и совершенно нетерпима в Стратегии. Всякая импровизация — враг организации. Она допустима в мелочах, изменяя их к лучшему (в приложении к военному делу — в Тактике). Но в сути дела (в военном деле — в Оператике и в Стратегии) — она вредна. 29-я пех. д-ия ген. Розеншильд-Паулина и 25-я ген. Булгакова решали под Сталлупененом тактические задания. Частный почин Розеншильда, выручавшего соседа, — целиком оправдан, это — блестящее решение. Дивизия же ген. Ветренко под Петроградом решала (в условиях гражданской войны) стратегическую задачу — никакая инициатива там не была терпима. Воспитанный на примерах тактической инициативы лихих бригадных командиров 1866 и 1870 годов, фон Клук перенес инициативу в область Стратегии, что оказалось печальным для Германской армии.