Уклад, сообщенный нашей Армии Александром I по окончании наполеоновских войн (эпоха, неправильно именуемая «аракчеевщиной»), не способствовал образованию, а главное, выдвижению сильных характеров. Паскевич заморозил Армию, Милютин привил ей растлевающий «нестроевой дух», Ванновский обезличил, Куропаткин деморализовал… Это оскудение воинского духа было лишь одной из граней общенародного нашего духовного оскудения, общего ущерба российской государственности.

Волевые натуры встречались и в Восточную войну (Корнилов, Нахимов, Муравьев, Бебутов) и в Турецкую (Радецкий, Гурко, Скобелев, Тергукасов). Но безволие уже начинало брать верх на Дунае и в Крыму — совершенно обезличенный Горчаков, в 1877 году едва не проигравшие войны Вел. Князь Николай Николаевич Старший и Лорис-Меликов. В Японскую войну суетливый и слабовольный Куропаткин подсекает крылья волевому Грипленбергу и, наконец, в Мировую войну абсолютно безвольный Алексеев свел на нет блестящие успехи кампании 1916 года своими колебаниями, уговорами, переговорами и разговорами.

Волевые натуры были и в Мировую войну: Лечицкий, Плеве, Юденич, Брусилов, граф Келлер. Но русское полководчество определили и сообщили ему характер катастрофический военачальники упадочного типа — Алексеев, Рузский и Эверт. Результат ущерба российской государственности, Алексееву в Ставке соответствуют Беляев на посту Военного Министра, Хабалов на посту командующего войсками Петроградского Округа и Протопопов на посту министра Внутренних Дел.

Превосходство полководчества волевого типа над преимущественно полководчеством «преимущественно умовым» особенно рельефно скажется при сравнении русских военачальников с германскими в 1914 году.

У наших начальников отсутствовала вера в свое призвание, вера в великое будущее Родины и Армии, воля схватиться с врагом и победить — победить во что бы то ни стало. Ни горячие, ни холодные — легко и без усилий получавшие чины, отличия и высокие должности — они не чувствовали чести и славы воинского звания, не чувствовали, что они не только «командуют», но и имеют честь командовать — и что за эту честь надо платить. 2 июня 1807 года — в день Фридланда — занимавший Кенигсберг отряд Каменского 2-го был окружен корпусом Бельяра. 5 000 русских были окружены 30 000 французов. Бельяр лично отправился к русскому начальнику, изложил ему обстановку и предложил капитуляцию на самых почетных условиях.

— Удивляюсь вам, генерал, — холодно ответил Каменский. — Вы видите на мне русский мундир и смеете предлагать сдачу! И пробился… Вот о чем не подозревал бедный Клюев!

Германские командиры 1914 года напоминают в этом отношении наших командиров великого века. Под Сталлупеном ген. Франсуа на приказание отступить ответил: «Скажите, что генерал Франсуа отступит лишь когда разобьет русских!»— совсем как Каменский 2-й под Оровайсом («Ребята, не отступим, пока не разобьем шведов в пух!»). Правда, Франсуа отступил, не разбив русских, тогда как под Оровайсом Каменский победил. Тот же Франсуа при Сольдау бросился в бой, не дожидаясь сосредоточения всех своих сил — словно какой- то незримый немецкий Суворов шепнул ему на ухо: «А у Артамонова нет и половины — атакуй с Богом!» Ген. фон Морген, наступая на Сувалки, доносит Гинденбургу: «Если я и буду разбит, то завтра снова схвачусь с врагом!» Слова, которые мог бы сказать Багратион при Шенграбене. А Лицман под Брезинами проявил себя подобно Дохтурову под Аустерлицом.

Силу духа немцы черпали из своей национальной доктрины — из «Deucschland uber alles» (Шарнгорст, Мольтке, Шлиффен — лишь выразители; Фихте, Клаузевиц, Трейчке — вдохновители). Совершенно как Дохтуров, Каменский и Милорадович черпали свою силу из суворовского «мы русские, с нами Бог!»

Развитию же воли у немцев способствовало чрезвычайно высоко поставленное на верхах их воинской иерархии чувство офицерской этики, система взаимоотношений между старшими и младшими, отлично проведенная организация офицерского корпуса и порядок прохождения службы, позволявшей выдвижение сильных характеров. Проблема воли — в первую очередь проблема воинской этики, воспитания и организации офицерства.

Глава XV

О Полководце

Существует три концепции главнокомандующего.

Концепция Льва Толстого — главнокомандующий, обсасывающий куриную косточку и присутствующий лишь посторонним зрителем драмы, разыгрывающейся совершенно помимо него. Концепция обоих Мольтке — главнокомандующий, руководящий операциями, сидя за сотни верст от фронта у себя в кабинете. Концепция Жоффра — главнокомандующий, направляющий операции лично на месте.

Теории Толстого окончательно изжиты и не представляют интереса. Его отрицание «так называемой стратегии» — это отрицание дикарем письмен, в которых он не в состоянии разобраться. «Войну и Мир» пишет крупный художник, имевший однако в военном деле кругозор севастопольского артиллерии поручика. Он видел кучи мокрой земли и пирамидки ядер на Четвертом бастионе, ощущал холодную слякоть ложементов, слышал визг неприятельских брандскугелей и заунывные возгласы махального: «пушка!», «маркела» — все мелочи, с таким мастерством описанные в «Севастопольских рассказах». Будучи — в чисто военном смысле — заурядным обер-офицером, он видел отдельные деревья, но не мог охватить всего леса, видел отдельные эпизоды великой севастопольской драмы, но не мог уяснить всего ее хода. Лишенный интуиции, он чувствовал присутствие зримого и ощутимого батарейного командира, но не мог чувствовать незримой воли на этих бастионах сутулого «Павла Степаныча». Вот с этим кругозором он и приступил пятнадцать лет спустя к изображению Наполеона и Кутузова. Для уяснения «Войны и Мира» надо сначала прочесть и перечесть «Севастопольские рассказы».

Концепция «главнокомандующего, руководящего операциями за сотни верст из своего кабинета» — концепция рационалистическая. Она считается со средствами связи, но совершенно упускает из виду свойства человеческой природы, в первую очередь свойства ближайших сотрудников главнокомандующего — командующих армиями. Отдавая из своего кабинета за сотни верст директивы далеким армиям, Мольтке-младший созерцал в Кобленце закат солнца на Рейне, в то время как «план Шлиффена» терпел крушение на Самборе, а две недели спустя меланхолически прогуливался по террасам Люксембургского дворца в то время, как его армии на далекой Марне переживали самую большую драму германского оружия. Его директивы, запаздывая в общем на два дня от истинного положения, обратились в мертвую букву. С ними мало-помалу перестали считаться. Командовавшие армиями забыли, что у них где-то в далеком тылу есть главнокомандующий — и, подойдя к Марне, сражались каждый на свой счет.

Совершенно иначе посмотрел на свою должность Жоффр. Он отдал себе отчет в том, что донесения и радиограммы дают лишь бледное и неясное представление о ходе дел на местах, оценил как следует значение «хозяйского глаза».

В решительные дни последней августовской недели 1914 года Жоффр предпринял объезд своих командовавших армиями, знакомясь на месте с обстановкой и состоянием духа ближайших своих помощников. Он овладел положением и крепко взял в руки начавший было давать перебои механизм. В момент решительного единоборства на Марне все французские армии были пронизаны единой волей своего главнокомандовавшего. Концепция двух Мольтке — система управления армиями путем отдачи «директив» из глубокого тыла — соответствует условиям XIX века, тогдашним средствам связи — железной дороге и телеграфу.

Система Жоффра — личный контакт с главными исполнителями, «хозяйский глаз», пресекающий разнобой, — это система XX века с его совершенно новыми техническими возможностями — автомобилем, самолетом и телефоном.

Пагубная система «директив» способствует стратегической инициативе — то есть анархии. Наоборот, вождение армии «на коротком поводу» — путем отдачи ясных, точных и чеканных приказаний — дает возможность главнокомандующему в любую минуту чувствовать пульс операций и владеть положением.