Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил меня, сказав глухо и недовольно: «Я приехал драться, а не мириться».
Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два… (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)… — три! — крикнул я. У Гумилева блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилев крикнул с бешенством: «Я требую, чтобы этот господин стрелял». В. проговорил в волнении: «У меня была осечка». — «Пускай он стреляет во второй раз, — крикнул опять Гумилев, — я требую этого…»
В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожавшей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилев продолжал неподвижно стоять: «Я требую третьего выстрела», — упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилев поднял шубу, перекинул ее ерез руку и пошел к автомобилям».
Напомним, что в описываемый момент Гумилеву было всего 23 года. До чекистской пули, которая оборвет жизнь поэта, оставалось 12 лет. Это будет насыщенный мировыми событиями период. И Гумилев многое успеет. Несколько африканских путешествий, поэтические циклы и книги стихов, основание Цеха поэтов, участие в мировой войне.
«За Гумилевым стояла довольно большая группа молодых людей, которых можно было назвать его учениками, — писал впоследствии Гюнтер. — Самым гениальным из них несомненно был Осип Эмильевич Мандельштам, молодой еврей с исключительно безобразным лицом и крайне одухотворенной головой, которую он постоянно откидывал назад. Он громко и много смеялся и старался держаться подчеркнуто просто, но все равно он был — одна декламация, в особенности когда торжественно выпевал свои стихи, уставившись в неизвестную точку…
Здесь же… в «Бродячей собаке» (знаменитое в Питере кафе поэтов. — А. К.) я увидел Анну Ахматову, когда она уже полгода была замужем за Гумилевым».
На долгие годы Ахматова и Мандельштам сохранят самую преданную дружбу.
Военную часть биографии Гумилева Алексей Толстой, оказавшийся в эмиграции, изложил ярко, но не совсем точно: «Когда началась мировая война, Гумилев записался добровольцем в кавалерию и ушел на фронт. О его приключениях ходили рассказы. Он получил три Георгия, был тяжело ранен и привезен в Петербург. Здесь во время выздоровления он вторично собрал Цех. В шестнадцатом году он был послан в Париж, вернулся в Россию во время революции. В восемнадцатом году он в третий раз собрал Цех»…
Николай Гумилев.
На самом деле Гумилев служил в военной разведке, получил за храбрость два солдатских Георгия, но ранен не был. Впоследствии, в апреле 1921 года, он сам так об этом скажет:
Через четыре месяца, в августе того же года, он будет расстрелян в чекистском подвале по ложному обвинению в участии в «белогвардейском заговоре Таганцева» (весь этот «заговор» — чистейшая провокация ЧК). В те же дни в своей квартире от голода и тоски умрет Александр Блок.
«Я не знаю подробностей его убийства, — скажет позднее о своем товарище Алексей Толстой, — но зная Гумилева, — знаю, что стоя у стены, он не подарил палачам даже взгляда смятения и страха. Мечтатель, романтик, патриот, суровый учитель, поэт… Хмурая тень его, негодуя, отлетела от обезображенной, окровавленной, страстно любимой им Родины…»
Спустя месяц-другой после гибели Гумилева Осип Мандельштам напишет «Концерт на вокзале», в котором будуттакие строки:
«Вокзал» — это тот павильон в Царском Селе, где на концертах любили бывать два друга, юные, счастливые, полные творческих сил поэты — Николай Гумилев и Осип Мандельштам. От первого осталась только «милая тень». А музыка, как когда-то для Блока, закончилась.
В 1922 году Максимилиан Волошин напишет стихотворение «На дне преисподней», которое посвятит памяти А. Блока и Н. Гумилева:
Ровно через 10 лет Максимилиан Александрович умер в своем коктебельском доме.
А Елизавета Ивановна Дмитриева (по мужу — Васильева) так закончит свою «Исповедь»:
«Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом, предо мной стояло лицо Н. Ст. и мешало мне.
Я не могла остаться с Максимилианом Александровичем. В начале 1910 года мы расстались, и я не видела его до 1917 ода… Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.
А мне? До самой смерти Н. С. я не могла читать его стихов, а если брала книгу — плакала целый день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им — он увел от меня и стихи, и любовь…
И вот с тех пор я жила неживой: шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все: я не смогла остаться ни с кем.
Две вещи в мире всегда были для меня самыми святыми:
Стихи и любовь.
И это была плата за боль, причиненную Н. С.: у меня навсегда были отняты:
и любовь и стихи.
Остались лишь призраки их…»
Ч. СПб
Елизавета Ивановна Дмитриева-Васильева умерла в Ташкенте в декабре 1928 года.