8 июня 1834 года, Петербург.

«Милый мой ангел! я было написал тебе письмо на 4 страницах, но оно вышло такое горькое и мрачное, что я его тебе не послал, а пишу другое. У меня решительно сплин.

Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе все, что придет на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным.

Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа Бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни…..

П.<етер>Б.<ург> пуст, все на дачах. Я сижу дома до 4 часов и пишу. Обедаю у Дюме. Вечером в клобе. Вот и весь мой день. Для развлечения вздумал было я в клобе играть, но принужден был остановиться. Игра волнует меня — а желчь не унимается…..

Жду от тебя письма об Ярополице. Но будь осторожна…вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность…»

11 июня 1834 года, Петербург.

«Нашла за что браниться!., за Летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я вставши от сна иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу.

Я в нем дома. А Соболевский? (Известный остроумец, автор эпиграмм, приятель Пушкина, на квартире которого в Москве, на Собачьей площадке, поэт читал «Бориса Годунова» и при участии которого были предотвращены дуэли Пушкина с Толстым-американцем и В. Д. Соломирским в 1827 году. — А. К.)

Соболевский сам по себе, а я сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои. Моя спекуляция удрать к тебе в деревню.

Что ты мне пишешь о Калуге? Что тебе смотреть на нее? Калуга немного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петербурга. Что же тебе там делать? Это тебя сестры баламутят, и верно уж моя любимая. (Пушкин имеет в виду Катрин, и ирония его вполне оправданна. Добродушный поэт относился к ней неплохо, но она его не любила. А о той роковой роли, которую сыграет она в истории отношений Натали и Дантеса, никто еще и не догадывается. Впрочем, и самого француза еще нет на горизонте. -А. К.)

… Пожалуйста, мой друг, не езди в Калугу. С кем там тебе знаться? с губернаторшей? она очень мила и умна; но я никакой не вижу причины тебе ехать к ней на поклон…

… У нас ожидают Прусского принца. Вчера приехал Озеров из Берлина с женою в три обхвата. Славная баба; я, смотря на нее, думал о тебе и желал тебе воротиться из Завода такою же тетехой. Полно тебе быть спичкой. Прощай, жена. У меня на душе просветлело. Я два дня сряду получил от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией. Чорт с ними…»

В тот же день.

«… Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно, откажут; а то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому П.<етер>Б.<ургу> во-вторых, коли и возьмут.

Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь — тогда пожалуй будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться. Боже мой! кабы Заводы были мои (имеется в виду «Полотняный Завод» — имение Гончаровых под Калугой. — А. К.), так меня бы в П.<е-тер>Б.<ург> не заманили и московским калачем. Жил бы себе барином. Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: Hier Madame une telle etait decidement la plus belle et mieux mise du bal. (Вчера мадам такая-то была решительно красивее всех на балу. — А. К.)

Прощай, Madam une telle, тетка прислала мне твое письмо, за которое я тебя очень благодарю. Будь здорова, умна, мила, не езди на бешеных лошадях, за детьми смотри, чтоб за ними няньки смотрели, пиши ко мне чаще; сестер поцалуй запросто…

… Еду на пироскафе провожать Вельгорского, который, вероятно, жену свою в живых не застанет. Петр 1-ый идет; того и гляди напечатаю 1-ый том к зиме. На того я перестал сердиться, потому что, toute reflexion faite (в сущности говоря. — А. К.), не он виноват в свинстве его окружающем.

А живя в нужнике, поневоле, привыкнешь к <->, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух кабы мне удрать на чистый воздух».

(«На того я перестал сердиться» — имеется в виду Николай I.)

Около (не позднее) 19 июня 1834 года, Петербург.

«Грустно мне, женка. Ты больна, дети больны. Чем это все кончится, бог весть. Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели…»

26–27 июня 1834 года, Петербург.

«Ваше благородие всегда понапрасну лаиться изволите»

(Недоросль).

Помилуй, за что в самом деле ты меня бранишь?… Предпоследнее письмо твое было такое милое, что расцаловал бы тебя; а это такое безалаберное, что за ухо бы выдрал. Буду отвечать тебе по пунктам. Когда я представлялся в.<еликой> кн.<ягине>, дежурная была не С.<оллогуб>, а моя прищипленая кузинка Чичерина, до которой я не охотник, да хоть бы и С.<оллогуб> была в карауле, так уж если влюбляться… — Эх, женка! почта мешает, а то бы я наврал тебе с три короба. Я писал тебе, что я от фрака отвык, а ты меня ловишь во лжи как в petite ouverte (открытом малом мизере. — А. К.), доказывая, что я видел и того и другого, следственно в свете бываю; это ничего не доказывает. Главное то, что я привык опять к Дюме и к Английскому клобу; а этим нечего хвастаться. Смирнова родила благополучно, и вообрази: двоих.

Какова бабенка, и каков красноглазый кролик Смирнов? — Первого ребенка такого сделали, что не пролез, а теперь принуждены на двое разделить…

… Ты пишешь мне, что думаешь выдать Кат.<ерину> Ник.<олаевну> за Хлюстина, а Алекс.<андру> Ник.<олаевну> за Убри: ничему не бывать; оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухаживать за другими в твоем присутствии, моя красавица. Хлюстин тебе врет, а ты ему и веришь; откуда он берет, что я к тебе в августе не буду? разве он пьян был от ботвиньи с луком? Меня в П.<етер>Б.<урге> останавливает одно: залог имения Нижегородского, я даже и Пугачева намерен препоручить Яковлеву, да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный Завод…»

(В письме в качестве возможного мужа Катрин упоминается тот самый Хлюстин, которого Пушкин вызовет на дуэль в феврале 1836 года. Удивительны эти загадочные совпадения: ведь в январе 1837 года поэт будет стреляться с фактическим мужем Катерины Николаевны.)

Около 28 июня 1834 года, Петербург.

«… Умри я сегодня, что с Вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться мне богатым — а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову…

… Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги… и проиграл их. Но что делать? я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь. Все Тот виноват; но бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси…»

(«Тот» — это все о царе)

30 июня 1834 года, Петербург.

«Твоя Шишкова ошиблась: я за ее дочкой Полиной не волочился, потому что не видывал…

…друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет — и жить с тобой в разлуке так же глупо, как и тяжело…