В письмах же к жене Пушкин как бы мимоходом считал нужным обронить: где бываю я, там не бывает графиня Соллогуб; если же где и встречу ее, то случайно.)
18 мая 1834 года, Петербург.
«… Я тебе не писал, потому что был зол — не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее.
Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет…
Я никого не вижу, нигде не бываю; принялся за работу и пишу по утрам. Без тебя так мне скучно, что поминутно думаю к тебе поехать, хоть на неделю. Вот уж месяц живу без тебя… а ты себя береги; боюсь твоих гуляний верьхом. Я еще не знаю, как ты ездишь; вероятно, смело; да крепко ли на седле сидишь?
Вот запрос. Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином!..»
26 мая 1834 года, Петербург.
«Благодарю тебя, мой ангел, за добрую весть о зубке Машином. Теперь надеюсь, что и остальные прорежутся безопасно. Теперь за Сашкою дело. Что ты путаешь, говоря: о себе не пишу, потому что не интересно. Лучше бы ты о себе писала, чем о S.
Ты спрашиваешь, что я делаю. Ничего путного, мой ангел. Однако дома сижу до 4 часов и работаю. В свете не бываю; от фрака отвык; в клобе провожу вечера. Книги из Парижа приехали, и моя библиотека растет и теснится…
Ты молода, но уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены…
Вчера видел я Сперанского, Карамзиных, Жуковского, Вельгорского, Вяземского — все тебе кланяются. Тетка меня все балует — для моего рождения прислала мне корзину с дынями, с земляникой, клубникой — так что боюсь поносом встретить 36-ой год бурной моей жизни…»
3 июня 1834 года, Петербург.
«Что это, мой друг, с тобою делается? вот уже девятый день, как не имею о тебе известия. Это меня поневоле беспокоит. Положим: ты выезжала из Яропольца, все-таки могла иметь время написать мне две строчки. Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettre. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя; а вот что пишу для тебя. Начала ли ты железные ванны? есть ли у Маши новые зубы? и каково перенесла она свои первые?..
В прошлое воскресенье представлялся я к вел.<икой> княгине. Я поехал к ее вые. <очеству> на Кам.<енный> Остров в том приятном расположении духа, в котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир. Но она так была мила, что я забыл свою несчастную роль и досаду. Со мною вместе представлялся ценсор Красовский…
Смирнова на сносях. Брюхо ее ужасно; не знаю, как она разрешится; но она много ходит и не похожа на то, что была в прошлом году. Гр.<афиню> Сал.<логуб> встретил я недавно.
Она велела тебя поцаловать, и тетка ее также. Я большею частию дома и в клобе. Веду себя порядочно, только то не хорошо, что расстроил себе желудок; и что желчь меня так и волнует. Да от желчи здесь не убережешься. Новостей нет, да хоть бы и были, так не сказал бы. Цалую всех вас, Христос с Вами…
Прощай, мой ангел. Не сердись на холодность моих писем. Пишу скрепя сердце».
Кстати, о полицейской перлюстрации писем. Пушкин знал, что писал. Многие его письма вскрывались на почте и отправлялись далее к адресату, копии же попадали на стол шефа жандармов Бенкендорфа, а от него некоторые к царю.
Пушкин по этому поводу негодовал в дневниковой записи: «Московская почта распечатала письмо, писанное мною Н.<аталье> Н.<иколаевне>, и нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось.
Г.<осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию — но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду я и у царя небесного.
Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене, и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться и давать ход интриге…»
Интересный случай вышел с письмом, где Пушкин говорит: «… К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут…» Николай I знал это письмо в пересказе, но сам текст до него не дошел. Копия письма, присланная полицией Бенкендорфу, была припрятана его секретарем П. И. Миллером, бывшим лицеистом и большим почитателем Пушкина.
А. С. Пушкин и В. А. Жуковский.
Сам Миллер более чем через полвека рассказал об этом так: «Дело происходило в 1834 году, когда я состоял секретарем при графе Бенкендорфе. В апреле месяце этого года граф получил от тогдашнего московского почт-директора Булгакова копию с письма Пушкина к жене, отмеченную припискою: «с подлинным верно». Подлинное же письмо было послано своим порядком к Наталье Николаевне…
Прочитав копию, граф положил ее в один из двух открытых ящиков, стоявших по обеим сторонам его кресла перед письменным столом. Так как каждый ящик был перегорожен на три отдела и этих отделов выходило шесть, то граф нередко ошибался и клал полученную бумагу не в тот отдел, для которого она предназначалась. Это, разумеется, вело к тому, что он потом долго искал ее и находил не прежде, как перебрав бумаги. Такая процедура ему, наконец, надоела, и он поручил мне сортировать их каждый день и вынимать залежавшиеся.
Когда я увидел копию в отделе бумаг, назначенных для доклада государю, у меня сердце дрогнуло при мысли о новой беде, грозившей нашему дорогому поэту. Я тут же переложил ее под бумаги в другой отдел ящика и поехал сказать М. Д. Деларю, моему товарищу по лицею, чтобы он немедленно дал знать об этом Пушкину на всякий случай. Расчет мой на забывчивость графа оказался верен, о копии уже не было речи, и я через несколько дней вынул ее из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами.»