Жизнь шла своим, таинственным путем. Кто знает, как из скопища блошиной жизни вырастают и образуются великие державы? Таким же мелким муравьям, как те, что смотрят на блошиную возню, не видно снизу, как высоко возносятся вершины гор. Улитки, что под листом салата сидят, те думают, что этот лист зеленый и есть величие небес, и благосклонно хвалят его за близость к ним.

Так, проявляя похвальную предусмотрительность и осторожность, меняя наши камни, что помельче, на местную монету, что в ходу была у негоциантов, мы купили себе места на корабле. Я сам взялся за дело договоров. Беседуя с купцами, я старался придумать историю попроще и победнее, чтобы поменьше распросов и любопытства привлекать к себе.

Мы бедные бродяги, что хотели обогатиться в Новом Свете, да — вот ведь незадача! — последнее, что мы имели, на это предприятие ушло, но нимало от этого нам прибыли не выпало. А семьи, что нас ждут с надеждой в Старом Свете, готовятся к тому, чтоб перебраться в сей благословенный край и здесь зажить в достатке и покое! Так дайте ж нам, убогим, за те немногие вещицы, что остались от призрачных надежд, от прежнего достатка, добраться до своих семей несчастных и там смиренно помереть от доли нищенской своей, и приобщить свои гнилые кости к земле отцов, к погосту предков!

Корабль, на котором досталось место нам, носил название "Морская нимфа", владельцем был богатый купец из Амстердама. В порт нидерландский шла одна из многих его шхун, на которой мы нашли приют и пропитание на полгода пути. Капитаном был голландец, и голландскою была команда. И многих пассажиров вез тот корабль, достатков разных и разных самых стран жильцов.

Едва мы оказались в пути, как тут же принялся я торговаться с капитаном, чтоб получить для нас отдельную каморку, а не быть со всеми вместе в трюме. Я опасался, что не достанет терпения у Мартироссы находиться в окружении такого сброда, под вниманием и жадным любопытством сотен нескромных глаз.

Мой-де брат страдает редкою болезнью: не может он терпеть ни воздух затхлый трюма, ни блеянья овец, что в клетках заперты там, рядом с сотней пассажиров.

Чтоб получить от капитана тот закуток, что рядом с его каютой на корме был, я обещал, что по прибытии в порт назначения, нас встретит богатый наш отец, которого мы не послушав, отправились так самовольно и самонадеянно в далекий путь, и оттого нимало мы не преуспели в предприятии своем.

Половину же обещанной немалой платы я отдал ему с ужимками и вздохами, уверяя, что более у нас нет ни гроша. Но стол мы получали капитанский, что полагался жильцам такой каюты.

Но как я ни старался выглядеть попроще, все дело портил Мартиросса, что не умел нисколько притворяться. И жалкой той легенде, что я придумал для капитана и команды, нисколько он не подходил. Его я заставал у носа корабля, смотрящим на горизонт. Молчал все время он и даже на мои вопросы редко отвечал. Не нравился он ни капитану, ни команде, у всех его молчание лишь озлобленье вызывало. И шутки дерзкие порой звучали в опасной близости от черной его фигуры, неподвижно стоящей у бушприта.

Я догадаться мог, что творилось в душе его надменной, и нимало не сомневался, чем однажды кончится его упорное молчание. За все те годы, что я знал его и помнил, всегда он пребывал в движении, даже на галере он был вожаком, хотя и молчаливым. Все признавали в нем и превосходство, и кровь аристократа, и отвагу безудержную, и вельможность манер его всегда была бесспорной. Здесь же был он грузом, пассажиром, которого забота есть да спать, да под ногами не мешаться у матросов. Он сжался, как пружина, и чернота плескалась беспокойно в его глазах, веками полуприкрытых. Но не только эти думы изводили его. Ах, если б только эти!

Вот однажды подошел ко мне наш капитан, и со всегдашней грубою своей манерой потребовал немедля деньги заплатить за каюту, не дожидаясь, пока богатый папа нас встретит с распростертыми руками и щедрым кошельком на пристани в порту. А дороги было еще три месяца пути. И стол подорожал, уж больно много и прихотливо есть любит брат мой, что повара в камбузе прямо сбились с ног, стараясь угодить его изысканному вкусу. Я в извинениях рассыпался и понял, что скоро будут шарить по нашим поясам чужие руки. Но не было в карманах у меня уж ни дублонов, ни флоринов, ни эскудо, ни пиастр.

Я вынес маленький рубин и предложил последнее из наших фамильных ценностей, что опрометчиво растратили мы с братом в попытках неудачных обогатиться за океаном. Блеснули алчно глазки капитана, и, мигом спрятав камешек, он пообещал со лживой жалостью, что не будет более тревожить он меня и брата моего больного, пока не встретит нас на пирсе Амстердама наш старый, добрый, славный папа.

В тот же вечер, запершись в каюте под предлогом нездоровья, поскольку качка была на море, и собиралася гроза, мы обсудили с Мартироссой под скрип снастей и крики матросов, что нас ждет. Он оживился и свое обычное молчание прервал. Печалило меня то возбуждение, что он испытывал при мысли о предстоящей и неминуемой, я знаю, кровавой драке. Одно есть дело, когда враги нас вынуждали к сражению, совсем другое, когда пролитье крови становится потребностью души.

Но я так сильно был к нему привязан, что невольно заражался его отвагой и его стремленьем попробовать себя в бою с толпой противников, нимало не заботясь о превосходстве их числом. Так сильно верил он в свою неуязвимость и свою Звезду.

Были б мы глупцами, когда бы вздумали сидеть и ждать, когда к нам в двери постучатся и ласково предложат отдать немедля все сокровища, что припасли мы в путь, в обмен на жизнь, с тем, чтобы ночью нас тихонько скинуть с борта в воду.

Я снова притворился, что меня тревожит состоянье брата, и кока попросил принесть немного вина получше и сунул ему в руку мелкий самоцвет. И вся команда узнала то, что думал скрыть от них пройдоха-капитан.

Так ласков стал со мною кок, так нежен, что допустил в святых святая — на камбуз, что рядом был с дверью порохового погребка и склада оружейного. Там, выпивая с ним из тайных запасов капитана прекрасное французское вино взамен той рвотной массы, что команде предлагалась, мы подружились с ним. И он поведал мне, как капитан и офицерская верхушка намереваются пополнить запасы корабельной казны, чтобы матросы только им никаких вопросов не задали.

Упившись, кок задрейфовал среди кастрюль, мешков муки и связок лука. А я пробрался не без труда в оружейный склад и пополнил наши запасы пороха и оружия. У прочих постарался, насколько быстро вышло, выбить кремни. И прихватил с собою пару арбалетов с десятком стрел. Мне выйти удалось так незаметно, потому что по палубе на час примерно выпускались погулять частями пассажиры бледные из трюма: мужчины и женщины с детьми.

Мы ждали нападенья ночью, поскольку капитан хотел все сделать тихо и не посвящать команду в дела свои. За ночью ночь не спали мы и ждали стука в дверь, или другой сигнал о нападении. Дверца была доскою тонкой, и нисколько на ее защиту не мог надеяться тот, кто за ней бы спрятаться решил. И щели между каютой нашей и капитанской достаточно широки, чтоб обоюдно друг за другом наблюдать.

Вот с утра не вышел Мартиросса на палубу, а я принялся со вздохами и жалобами слоняться вокруг камбуза на виду у капитана, что на мостике стоял, и сетовать на жалкую кормежку, что лишила последних сил моего и без того страдающего брата. Горячка и тоска по отцу снедает его слабое здоровье. И так до тех пор я сокрушался, пока не обронили капитан и боцман меж собою хитрых взоров, и улыбочкой лукавой им не ответил штурман.

А ночью между вздохами и стонами наблюдал за щелью Мартиросса, где во тьме блестела пара глаз. Потом открылась и закрылась дверь, и выскочили мы немедля, и сокрылись в углу каюты капитанской, полагая, что во тьме вершиться будут темные разбойные дела.