К замку двигалась вытянувшаяся вдоль всей улицы вереница дворян и городской знати.

Миккель так и кинулся к окну:

— Значит, и мне надо спешить, — пробурчал он с беспокойством. Никак нельзя было ему где-то прохлаждаться, коли там что-то затевается; пожалуй что не оберешься теперь неприятностей. И Миккель, не мешкая, отправился на службу.

Аксель остался стоять у окна и видел оттуда, как вся знать и все богатеи Стокгольма вереницей тянулись к замку. Перед ним проскакали рыцари на пышнохвостых конях, их шляпы были украшены драгоценными каменьями, камзолы оторочены мехом, на ногах сверкали золоченые шпоры; проехал мимо дряхлый и согбенный епископ Маттиас, красный бархатный плащ его ниспадал по бокам приземистого и невзрачного мышастого конька и, словно алый мак, горел на солнце. Важно выступали за всадниками знатнейшие горожане в богатых негнущихся одеждах, с длинными посохами в руках; шагом ехали дворянки; из боковых улиц прибывал еще народ и вливался в общее шествие, они текли к воротам замка и поглощались каменным зевом круглой арки.

Вдоволь наглядевшись на процессию, Аксель отошел от окна, потянулся, расправляя плечи, и уже не знал, чем себя занять.

— Сигрида! — Он еще раз с хрустом потянулся и улыбнулся, взволнованный сильным чувством. От нахлынувшей тоски по ней вся кровь в нем вскипела, распирая голову и грудь. Еще раз он оглядел свою каморку, заваленную оружием и конской сбруей, и пришел в полное отчаяние. Тогда он повалился на кровать да и уснул.

Проспав несколько часов, он пробудился и отправился в город. Солнце пекло, улицы точно вымерли. Только от постоялых дворов доносился гомон гуляющих солдат, однако даже хмельные голоса звучали глуше обыкновенного; сплошные празднества продолжались в городе уже третьи сутки.

Аксель бродил по улицам, влекомый смутной надеждой. Он искал Сигриду. Убедившись, что поиски будут напрасны, он наугад выбрал среди шхер лесистый островок и долго шатался по нему, пока не исходил вдоль и поперек, как будто за какой-нибудь сосной его могла ожидать встреча с Сигридой.

Там Аксель встретил закат и увидел, как зачернели островерхие крыши встающего из свинцовых волн города, резко выделяясь на фоне желтоватого неба. В городе зазвонили колокола, призывая на вечернюю мессу. С севера крутой стеной наползали мрачные тучи, а на юге протянулась невысокая кромка тумана, словно там еще брезжил уходящий день.

Когда Аксель вернулся в город, уже совсем стемнело, повсюду царило спокойствие, было очень тихо. Он взобрался к себе под крышу. Входя в каморку, он с порога услышал легкий женский возглас облегчения, как будто пропела птичка, и тут же кто-то бросился к нему на шею. Это была Люсия!

Он засыпал ее расспросами: «Как, мол, ты сюда попала, ведь тебе нельзя показываться в городе, и как нашла дорогу на мою верхотуру?

«Да, чего же тут, мол, особенного — ты сам и рассказал, где живешь!» А что касается всего прочего, тут уж она исхитрилась и всех сторожей обманула.

Аксель принес еду и вино.

А в это время Миккель Тёгерсен стоял в карауле в большом зале королевского замка. Он стал свидетелем рокового события в истории Северных стран. Несмотря на то, что он присутствовал лишь в качестве зрителя, это наложило отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.

Никто не предполагал заранее, чему суждено было случиться. И все избранное общество, которое с таким удовольствием беседовало между собой, наполняя просторное помещение пчелиным гудением, все это собрание, которое грелось в лучах столь близкого королевского солнца, благодушествуя в приятном ощущении чистоты и благолепия своих пышных нарядов, внезапно замолкло, и все притихли, точно мыши. И только один скрипучий и напряженный голос, то повышаясь, то понижаясь, гулко раздавался под высокими сводами. То говорил Густав Тролле. Его одинокий голос прозвучал предвестием надвигающейся беды, подобно тому как бывает в природе перед грозой, когда все замирает в гробовой тишине, среди которой громко раздается стук дятла, долбящего в чаще леса сухую ветку. Но от смысла сказанного у всех точно обмякли ослабевшие колени; немало слушателей, внимая этим словам, обливались, наверно, холодным потом. Архиепископ ворошил сейчас неприятнейшие истории.

Миккель смотрел на Густава Тролле и не узнавал его лица. А он уже давно присматривался к архиепископу, потому что питал к нему в душе слепое восхищение. Густав Тролле, подобно Йенсу Андерсену, был ученейшим и влиятельнейшим человеком в своей стране, редкий умница и закаленный солдат, он был воплощением святости и полнейшей безнравственности, он владел всеми знаниями своего времени и богатейшим состоянием; никто не мог превзойти его в глубоком понимании богословских и правовых вопросов, а также в стратегическом таланте. Однако прежде при виде его лица Миккелю бросались в глаза избороздившие его глубокие морщины, на нем ясно были написаны несчастья, преследовавшие этого человека, в нем читалась нездоровая озлобленность, да и униженность можно было заметить в его чертах. Серьезное выражение, которое могло бы скрыть множество потаенных черточек, казалось, придавало этому человеку лишь вид уныния, улыбка его не красила; пожалуй, он был похож на серенького, одуревшего от забитости писаришку.

Но сейчас это лицо словно бы переплавилось наново и застыло. Такое же превращение происходит с робким и обожающим любовником — когда настал его час, тогда умильная сладость взоров сменяется неумолимой решимостью, а просительное ухаживание — грубой и властной требовательностью.

С этим своим архиепископом шведы обошлись со всей жестокостью, которую только способен навлечь на себя жестокосердный человек. Мало того что они сровняли с землей его замок вместе с укреплениями и разграбили его кафедральный собор, вдобавок они отняли у него все имущество, бросили его самого в темницу, как вора и разбойника, и подвергли пыткам. Они ожидали, что королем сядет его противник Стен Стуре. Жители Севера всегда больше всего свирепствовали против себя же. Но королем стал Кристьерн, самовластно завладев престолом вопреки желанию шведов и сломив их вооруженное сопротивление, и вот грянул час расплаты.

Йон Эриксен, чья жизнь обернулась из-за его дарований чередою горьких несчастий, читал перед собранием обвинительную грамоту. В этом самом замке, окруженном могучими укреплениями, он три года просидел пленником, еще не успели зажить раны на его щиколотках.

По мере чтения в зале поднялся ропот, собрание пришло в растерянное движение, люди заметались, как звери, попавшие в ловушку.

А события продолжали развиваться своим чередом, как и следовало в тот день, когда два сходных и в то же время несовместимых народа дошли до последней черты, за которой им предстояло расстаться. Сама судьба предназначила их для братского союза, ибо не могут единокровные братья жить друг без друга, зато они и терзают, и мучают друг друга, не дрогнувшей рукой наносят один другому кровавые раны, пока не пробьет наконец час разлуки, когда они разойдутся в разные стороны, унося в сердце своем смертную тоску.

В этот вечер несчастья усугубились еще одним непредвиденным обстоятельством, которого не могли бы измыслить нарочно самые злокозненные умы. Возникло оно по вине женщины, вдовы Стена Стуре. Поступая в согласии со своими убеждениями и общественным положением, она носила при себе некоторые бумаги, документы государственной важности; ей было немногим больше двадцати лет. И, единственная из всех присутствующих, она ответила на предъявленные обвинения, огласив документ, из которого явствовало, что все преступления против Густава Тролле и церкви совершены были по решению шведского Государственного совета и утверждены первыми людьми Швеции! Однако здесь шла речь вовсе не о правомочности того или иного решения Государственного совета, а о вещах гораздо более существенных. Таким образом, суд без хлопот узнал имена виновных и заполучил их собственноручные подписи. Водой можно залить обычный костер, но могучий пожар, вспыхнувший ярым пламенем, от воды разгорается только сильней; одним словом, сам черт, наверно, постарался подкинуть суду эти документы.