Вчерашний вечер был посвящен приему высшей знати, нынче на бал были званы офицеры королевской армии, служилая молодежь, а также добрые граждане города Стокгольма со, своими женами и дочерьми. Веселье удалось на славу. Стоявший на часах, точно статуя, Миккель имел внушительный вид, он был с головы до ног одет в блестящие доспехи, пышные усы его торчали из-под забрала, пазами он следил за танцующими.

И кого же увидал он среди них? Кто промчался перед ним в танце — дерзкий, блестящий, быстроногий? То был не кто иной, как Аксель — юный спутник, с которым они путешествовали весной. Миккель еще не успел хорошенько разобраться, что собой представляет этот беспримерный непоседа, так легкомысленно поступающий со своими тайнами и поверяющий их первому встречному. Вы только поглядите, как он скачет! Можно подумать, что именно этот способ передвижения для него самый естественный, даже в покое он весь переливался блеском, словно зеркальное стеклышко в лучах солнца, взор его вечно неуловим, как и сейчас, когда он кружится в танце, подхватив в объятия хорошенькую горожаночку и предприимчиво поглядывая налево и направо.

Миккель провожал его взглядом, следя, как он уносится прочь, то скрываясь, то гибко выныривая из толпы, и вот уже только желтые перья, развевающиеся на его шляпе, мелькают в другом конце зала, потом он возвращался, мчась все в том же упоительном кружении, и запрокинутое лицо девушки все время было обращено к нему с тихой и опьяненной улыбкой.

Миккель незаметно переступил с ноги на ногу. Победно взыграла музыка. Ноябрь кидал в окна холодные порывы ветра пополам с дождем. Миккель перестал что-либо замечать вокруг, хотя глаза его были открыты; он впал в задумчивость. Какое-то мучительное чувство не давало ему покоя — тоскливое сожаление о собственной праведности и жгучее желание махнуть на все рукой и очертя голову окунуться в безумства, как те ничтожные людишки, которые ничего не понимают. Миккелю шел уже пятый десяток, однако он нисколько не образумился за прожитые годы. В желаниях своих он по-прежнему не успел разочароваться по той простой причине, что ни одно из них не исполнилось. Долгое отлагательство прибавило им живучести. Времени натворить глупостей оставалось у него впереди больше чем достаточно.

Волны музыки вздымались все круче и бушевали безумней, оркестр громыхал, отмеривая такт, вихрем взвились смычковые, в быстром беге спустились с высокой ноты, и вот, грянув напоследок продолжительным ликующим аккордом, музыка смолкла. Танцующие пары, смеясь и болтая, разбрелись по залу.

Подбежал Аксель, хлопнул Миккеля по плечу и поздравил с новой удачей. Вот, дескать, и довелось нам вместе служить. Как только Миккель сменится или, может быть, завтра обязательно, мол, пойдем куда-нибудь, чтобы скрепить старую дружбу! Сказал — и был таков.

В перерыве между танцами по залу, окруженный свитой из самых знатных людей, прохаживался король. Иногда он останавливался и заговаривал с кем-нибудь из присутствующих горожан. Король был весь в соболях, на плечах у него лежала тяжелая цепь с орденом Золотого руна, несколько раз он принимался громко и весело смеяться. Йенс Андерсен старался вовсю, он сыпал остротами, повергая в смущение то одних, то других. Рядом с королем шел архиепископ Маттиас из Стренгнеса. Роскошный наряд старичка волочился по полу; однако держался он молодцом, раз-другой щегольнул пресноватыми анекдотами — единственными, должно быть, которые подхватил в давно минувшие безрадостные студенческие годы, — и, улыбаясь на все стороны, осчастливил всех зрелищем своего беззубого рта. Уходя, старикашка прелат еще раз обернулся на прощание, сощурил свои добрые глазки и покивал молодежи, все лицо его при этом осветилось лучезарной улыбкой.

Едва знатные господа ушли, музыка вновь загремела так, словно взревели иерихонские трубы, опять приглашая к танцу. Миккель старался разглядеть Акселя, но того, по-видимому, уже не было среди танцующих.

Немного погодя Миккель забыл про свое окружение. Он опять размышлял о своей пропащей жизни, перебрал все пережитое от начала и до конца и почувствовал страшную усталость — столько миль уже пройдено в погоне за несбыточным. Как же это случилось, что он изгнал счастье из своего сердца и среди счастливых людей чувствует себя бездомным скитальцем? Опершись на свою алебарду, он, стоя на посту, сложил латинское четверостишие в гекзаметрах, смысл его был таков:

«Я упустил весну моей жизни в Дании, чая блаженство найти на чужбине; но и там я не обрел счастья, ибо всюду снедала меня тоска по родной земле. Но когда я понял, что весь пленительный мир напрасно меня обольщал, тогда наконец и Дания тоже умерла в моем сердце; так я стал бесприютен».

ВЕСЕЛЫЙ КОРАБЛЬ

Акселя в это время не было среди танцующих, он был внизу в гриднице, где для гостей были накрыты столы с угощением и напитками. Он сумел зазвать туда свою даму, с которой протанцевал весь вечер напролет, и нарочно усадил ее в уголке, где было потемнее. Ее звали Сигридой, и она была дочерью одного из членов магистрата.

Аксель ухаживал за Сигридой и старательно потчевал ее. Но что бы он ни предлагал, она все время отвечала ему «нет». От хорошего прусского пива она отказалась наотрез, пирожного отведать не пожелала. Аксель и так и сяк ее обхаживал, но все было напрасно: Сигрида, как видно, крепко вытвердила урок — на все отвечать «нет». Он и сам почти ничего не ел, да и невкусно ему казалось, пока наконец не уломал упрямую Сигриду скушать кусочек пирожного; тут он возликовал и на радостях как следует угостился всем, что было на столе.

— Пригуби вина, Сигрида! — упрашивал Аксель. Она растерянно пролепетала «нет». Сигрида и сама не знала, чего ей хочется, соглашаться или не соглашаться; решила — нет! Аксель вдруг загляделся, что глаз не оторвать, на ее губки, нежные и влажные, словно цвет луговой, да так и застыл с кружкой в руке от нахлынувших мыслей. Тут Сигрида, осмелев, стала посмеиваться, Аксель допил свою кружку и тоже засмеялся, и они расхохотались во весь голос. После этого в глазах Сигриды так и осталась смешинка. До чего же она юная и хрупкая! Спаси бог и сохрани эти ручки, такие чистенькие, и маленькие, и худенькие!

У Сигриды было такое лицо, что по нему до сих пор было видно, какой она была в детстве; «и в то же время по нему можно было заранее угадать, какой она будет, когда станет старенькой бабушкой; кроткое лицо Сигриды являло собой мистерию трех возрастов человеческой жизни. При одном взгляде на ее тонкие белокурые волосы перехватывало дыхание.

Осторожным взглядом Аксель посмотрел на платье Сигриды — коричневая ткань была украшена прорезями вокруг шеи и на локтях, из которых проглядывала шелковая подкладка. Вдоволь наглядевшись, Аксель протяжно вздохнул.

Спустя некоторое время Аксель и Сигрида опять побежали в танцевальный зал, оркестр наяривал вовсю, и они танцевали долго, до потери дыхания, всю эту счастливую ночь напролет. Сигрида готова была танцевать неутомимо. Чем дольше, тем все более тихой становилась девушка, но когда Аксель приглашал ее, она опять шла с ним танцевать и, казалось, не знала усталости. Руки Сигриды были холодны, ладони повлажнели, дыхание вылетало из ее уст с легким, едва слышным вздохом. И после каждого танца она улыбалась, сама не зная чему.

К середине ночи быстротечное время для них остановилось, и наступила вечность, их танец длился с незапамятных времен. На Акселя накатила тоска, словно на ветхого старца, который вспоминает давно минувшее. Тогда он пожал руку Сигриде. Она взглянула на него и, словно очнувшись, улыбнулась ему открыто, от всей души, доверчивой и преданной улыбкой. Но он не знал, как откликнуться на зов ее чистой души. Они танцевали теперь так медленно, что их то и дело толкали со всех сторон, но они продолжали медленно кружиться, как во сне.

Вскоре за Сигридой пришел брат и увел ее домой. Аксель хотел проводить ее до дверей, хотя бы спуститься вместе по лестнице, но Сигрида сказала «нет». Это было последнее нерешительное и ласковое «нет», которое он от нее услышал.