Наконец задвигаем гроб в автобус. Брат Толи хочет залезть следом. Мужичок–распорядитель его останавливает.

— С гробом поедут товарищи. Родственники должны в машине.

Подполковник не спорит. Только оборачивается и бросает короткий и виноватый взгляд на строгое лицо младшего брата.

— Самые близкие, пожалуйста, — просит–командует мужичок.

У Толи не было близких друзей. Самые близкие — мы. И мы Амиран, Пониматель и я — забираемся в автобус.

Занимает своё место шофёр. Включает — прогреть — мотор.

Я смотрю в окно. Вижу, как ребята толпятся у «рафика», одолженного по такому случаю у типографии; лицо Иры белее снега, с нею неладно; Амиран (он, похоже, тоже кое–что знает, наш молчаливый Амиран) выходит, берёт Иру под руку. Вижу, как бьётся в крике Толина мать, — её никак не могут усадить в машину. Вижу, как; прижав к себе дочку, стоит потерянно Галя. Вижу, как некурящий редактор просит у шофёра сигарету, затягивается и кашляет.

А рядом, у моих ног, лежит в деревянном ящике Толя — совесть редакции. А рядом — напротив меня — сидит Пониматель.

Автобус медленно трогается, и я вижу, как из переулка выбегает Сын героя с венком в руках. Он растерянно оглядывает готовые поехать машины и, увидев свободные места в редакторской «Волге», дёргает дверцу. Пока он втискивает венок на заднее сиденье, я успеваю прочесть на ленте: «Другу Толе».

Слышу (откуда–то издалека) голос Понимателя:

— Сын героя боялся Толю. Такие, как он, всегда боятся таких, как Толя. Сын героя боялся Толю и завидовал ему.

Сына героя зовут Игорем.

— Мне больше нравится, как назвал его ты. В этом есть смысл.

— Откуда ты знаешь, как я его назвал? Кто ты, Пониматель?

— Пониматель и есть, только с маленькой буквы. Это не прозвище, это призвание.

— Телепат по призванию… Или нет, иллюзионист в маске сумасшедшего…

А рядом, у моих ног, лежит в деревянном ящике Толя — совесть редакции. Нелепый разговор, и всё — нелепо.

— Ни то и ни другое, — отвечает Пониматель. — Всё дело в бомбе. Нет, не в атомной, в каждом из нас спрятана бомба во сто крат её страшнее. Помешать катастрофе может только п о н и м а н и е человека человеком. Потенциально к этому готовы все люди; но ждать — смерти подобно, и они, Пониматель вдруг машет рукой вверх, в потолок автобуса, — они решают ускорить естественный эволюционный процесс. Они отбирают по каким–то им одним ведомым признакам группу людей и будят в них п о н и м а н и е.

Шизофренический бред, замешанный на благородных помыслах и безудержной фантазии, стирающий грань между откровением и прописной истиной.

— Они — зелёные человечки?

— Называй их как тебе нравится И верь мне.

Он возвращает меня к действительности. Только ненормальный способен вести такие речи, сидя подле покойника в автобусе–катафалке. Передо мной снова тот Пониматель, которого я знаю давно, — назойливый, но безобидный чудак. Необъяснимое и необъяснённое сразу отходят на второй план. Стыдно становится, что я поддался на этот разговор.

— И много вас… понимателей? — спрашиваю я скорее по инерции и как–то разом чувствую усталость.

— Не знаю, — говорит Пониматель. — Тех понимателей, чья звёздочка ещё не взошла, знать не дано никому. Но многих из ушедших могу назвать: Рублёв, Моцарт, Экзюпери… Есть и другие, незнаменитые. Мать Шурика, например.

— И к каждому из них приходили зелёные человечки?

Надо бы замолчать, перевести разговор на другое, но я… Прости меня, Толя!

— Всё проще. Помнишь, мать Шурика исчезла перед самым концом? Когда пониматель п о н и м а е т, что его звёздочка скоро взойдёт, он ищет себе преемника. Зелёные человечки лишь запустили машину, а дальше уже крутят люди.

— И тебя в пониматели тоже завербовал человек?

— Да, это случилось в сорок шестом. Мне было пятнадцать, и я только что потерял родителей. Оуновцы загнали их в дом и подожгли, а меня отшвырнули к плетню: «Смотри и запоминай!» Жить не хотелось. И тут пришёл он и сказал, что его звёздочка взойдёт, когда наступят сумерки, а сумерки уже были близки. Просил, умолял меня — я был единственным, так сказал он, кто годился в преемники. Он был пасечник. И сделал меня понимателем и спас меня…

Он продолжает говорить — страстно, убеждённо. А я понимаю (п о н и м а ю?), что так же, как он меня сейчас, сорок лет назад убеждал его пасечник. И вдруг я понимаю, что Пониматель не только назначает преемника, но, может быть, сам того не сознавая, отдаёт долг человеку, выдумавшему для потрясённого горем мальчишки красивую сказку.

— Я согласен, — говорю я.

А рядом лежит в деревянном ящике Толя. Прости меня, Толя! Я оказался плохим товарищем в твоей последней дороге.

— Ты не веришь мне, — огорчённо мотает головой Пониматель. — Что ж, я могу тебе доказать. В свой последний день пониматель способен на всё. Тебе, чтобы поверить, нужен аттракцион. Ты получишь его. Хотя я пасечнику поверил на слово…

— Я верю…

— Молчи! Видишь, впереди поворот? Сразу за ним на дорогу выбежит заяц. Смотри внимательно!

Но я — не знаю почему — оборачиваюсь. За нами кавалькада машин: «Жигули» — в них родители Толи, брат и жена с дочкой; «газик» с военным номером; неказистый, покрытый пятнами шпаклёвки «Москвич» с мужичком–распорядителем за рулём; машина редактора и «рафик», в котором едут ребята. Лучше бы мне быть там, с ребятами.

— Смотри сюда! — резко разворачивает меня Пониматель.

Из лесу прямо под колёса автобуса вылетает заяц, чудом выворачивается и несётся, счастливый, что остался цел, по бело–коричневой земле к кустарнику на пригорке.

Я, езде не до конца осознав происшедшее, смотрю на Понимателя.

— А теперь спрашивай, спрашивай! — говорит он.

И я, запинаясь, задаю дурацкий вопрос:

— Зайца ты… заставил?

— Нет. Я просто п о н я л, что он выскочит.

— Почему ты выбрал меня?

— Потому что это необходимо тебе.

— Я не сгожусь…

— Сгодишься.

— Ты забыл, как сказал мне об этом впервые? Ты сам сомневался…

— Я не сомневался. Но понимателем должен был стать Толя. — Пониматель улыбается… — Сказать, о чём ты сейчас подумал?

— О чём?

— Тебе сделалось неприятно, что я держал тебя в дублёрах.

— Ну почему же…

Пониматель улыбается.

Жутко, когда в тебе чувствуют то, в чём ты даже себе не хочешь признаться.

— Ты читаешь мои мысли?

— Да.

— Так было всегда?

— Нет, только сегодня. Время моё истекло, и я п о н я л суть вещей.

— Тогда — ты бог.

— Я не бог и даже не ясновидящий. Я всего лишь п о н и м а ю вероятность событий, и чем ближе подхожу к концу, тем лучше это делаю.

— Я буду тебе неравноценной заменой. У меня не хватит терпения. Позади едет Сын героя. Ты сможешь смотреть спокойно, как он станет юродствовать на могиле?

— Этого не будет.

— Всё равно. Знать его подноготную и терпеть? И таких, как он… Зло непобедимо? Ответь!

— Непобедимо добро.

— А зло?

— Всё зависит от тебя.

— От меня?

— Именно от тебя. Ты выбрал себе нелёгкую судьбу.

— За меня выбрал ты.

— Не будем спорить. Всё п о й м ё ш ь после.

Дорога запетляла вверх. Тёмные пятна исчезли — всюду снег.

Белый снег. Голубое небо. Бело–голубой мир. Жить да жить…

А рядом в деревянном ящике лежит Толя — совесть редакции.

— Скажи, Пониматель, ты веришь, что это исходит от… нелюдей? Ты же всё п о н я л, ты же не можешь не знать…

— Я верю, что это нужно людям, — отвечает он. — До тех пор по крайней мере, пока выбежавший на дорогу заяц будет значить для них больше простых человечьих слов.

Мы смотрим в глаза друг другу.

Машина редактора съезжает на обочину, из неё выскакивает, размахивая венком, Сын героя. Сделав виток по серпантину дороги, мы видим сверху, как он безуспешно пытается остановить попутку. Редактор из машины не вылез.

Попутки здесь а такую погоду редки. Гололёд.

— Как жить мне дальше, Пониматель?