— Сэр, — с трудом переводя дыхание, обратился он к Чарли, — я не знаю, что делать. Какой-то сумасшедший тип проповедует около памятника Неизвестному солдату. Мне сказали, что шериф отправился, чтобы прогнать его в шею, поскольку у того нет разрешения выступать с проповедями в общественном месте, а потом шерифа видели бегущим в участок. Я вошел туда с заднего входа. Смотрю: шериф хватает винтовки и подсумки, а когда я спросил его, в чем дело, он не захотел разговаривать со мной, потащил целую охапку оружия на площадь и свалил все у памятника. Там собралась толпа, и все тоже тащат разное добро и бросают…

Я не стал дожидаться конца и бросился мимо помощника шерифа к двери.

Куча вещей у памятника выросла настолько, что уже сравнялась с его подножием. Там были навалены велосипеды, радиоприемники, пишущие машинки, электробритвы, швейные машины, пылесосы и много чего еще. Стояла даже пара автомобилей. Наступали сумерки, в город стекались окрестные фермеры и вместе с жителями со всех сторон шли через площадь, таща разное добро, чтобы прибавить его к быстро растущей куче у памятника.

Незнакомца, приехавшего с Джорджем, нигде не было видно. Он сделал свое черное дело и исчез. Стоя на площади и глядя на темные фигурки людей, которые, словно муравьи, спешили со всех сторон прямо к газонам к Неизвестному солдату, мрачно замершему в неровном свете трех слегка качающихся на легком ветерке уличных ламп, я представил себе множество других городов по всей стране с огромными грудами всевозможных выброшенных вещей.

Боже, подумал я, ведь никто из них не понял ни слова, ни единого звука из птичьего языка проповедника. Однако то, что он хотел им сказать, как и тогда, когда мы все отступили назад, давая ему дорогу, явилось для них неоспоримым приказом. Ясно, что я был абсолютно прав, когда предположил, что весь секрет кроется в семантике.

Конечно, у нас множество слов, гораздо больше, чем необходимо обыкновенному человеку, однако мы так к ним привыкли, привыкли к их беспрерывным приливам и отливам, что многие из них — а возможно, что и большинство — утратили глубину и точность содержания. И ведь было время, когда великие ораторы могли овладевать вниманием множества людей с помощью простой поэзии своих речей, и такие люди иногда меняли и направляли все общественное мнение. Увы, теперь произносимые слова потеряли свою былую силу.

Вот смех всегда сохранит свое значение, подумал я. Простой веселый смех, даже если человек и не посвящен в его причину, может поднять настроение. Громкий и раскатистый, он означает дружелюбие; тихий и сдержанный, он свидетельствует о превосходстве интеллекта и даже способен в соответствующих условиях выбить почву из-под ног.

Все дело в звуках, подумал я, в звуках, которые вызывают главные эмоции и реакции человека. Не использовал ли чего-нибудь вроде этого таинственный пришелец? Не были ли это звуки, настолько хитро соединенные вместе, настолько глубоко проникающие в психику человека, что несли такое же большое содержание, как тщательно составленное предложение в нашей речи, но с одним решающим преимуществом — с такой силой убеждения, которая недоступна обычным словам. Ведь существовали же на заре истории человечества и предупреждающее ворчание, и вопль ярости, и крик, обозначающий пищу, и дружелюбное кудахтанье знакомства. Так не является ли странный язык незнакомца некой сложнейшей разновидностью этих примитивных звуков?

Старик Кон Ээзербай тяжело протопал по газону и водрузил на самый верх кучи портативный телевизор. За ним подошла молодая женщина, которую я не узнал в лицо, и бросила рядом с телевизором сушилку для волос и тостер. Мое сердце обливалось кровью при виде этого, и я должен был бы подойти к ним и попытаться привести их в чувство, — по крайней мере, Кона, — постараться остановить, доказать, что они совершают величайшую глупость. Ведь тот же Кон по центам копил деньги, страдал без рюмочки, курил лишь три дешевые сигары в день вместо обычных шести, и все ради того, чтобы приобрести этот телевизор. Однако каким-то образом я знал, что останавливать их было бесполезно.

Я направился прямо по газону, чувствуя себя разбитым и опустошенным. Навстречу мне, пошатываясь под тяжестью ноши, шла знакомая фигура.

— Дороти? — закричал я.

Дороти резко остановилась, и несколько книг, которые она тащила в охапке, шлепнулись на землю. Меня словно молнией озарило — ведь это же были мои книги по юриспруденции!

— Немедленно собери все и отнеси назад! — приказал я. — Что это тебе взбрело на ум?

Вопрос, конечно, был совершенно излишним. Кто-кто, а уж она-то обязательно ухитрилась оказаться на месте, чтобы послушать невесть откуда взявшегося проповедника, и, безусловно, первой уверовала в его бред собачий. Она чуяла всяких евангелистов за двадцать миль, и самыми волнующими моментами в жизни для нее были часы, проведенные на жестких скамьях в удушливой атмосфере всяких молитвенных собраний и где заезжий пророк вещал о геенне огненной.

Я направился было к Дороти, но тут же забыл и о ней, и о моих книгах.

С противоположной стороны площади донесся захлебывающийся лай. Из темноты боковой улицы на свет выбежала нескладная фигура, которую преследовала свора собак. Незнакомец в черном, а это был именно он, подобрал полы своего балахона, чтобы они не путались в ногах, и явно показывал неплохое время в этом импровизированном состязании. Время от времени какой-нибудь из собак удавалось в прыжке отхватить кусок его развевающегося балахона.

Да, с людьми у него дело явно шло лучше, чем с собаками. Их как раз выпустили погулять с наступлением темноты, и, естественно, просидев целый день на цепи, они теперь нуждались в хорошей разминке. Видимо, собаки не понимали птичьего языка незнакомца, а может быть, сам он был настолько необычен для них, что они сразу же решили, что это чужой, с которым нечего церемониться.

Он промчался через газон вместе с преследующей его по пятам сворой и свернул в идущую от площади улицу, и только тогда я понял, куда бежал проповедник. Я что-то прокричал и ринулся вслед. Ведь он явно хотел добраться до машины, на которой прибыл дядюшка Джордж.

Я знал, что едва ли догоню незнакомца, и рассчитывал только на Чета. Наверняка он поставил одного-двух полицейских охранять ее, а пока проповедник будет их уговаривать, уйдет время и я успею перехватить его раньше, чем он умчится. Конечно, он может попытаться одурачить и меня своим щебетаньем, но я усиленно внушал себе, что должен сопротивляться всем его проповедям.

Так мы мчались по улице, впереди незнакомец, чуть сзади свора лающих собак, а за ними я, когда показалась стоящая у полицейского участка машина, которую все еще окружала порядочная толпа. Проповедник несколько раз каркнул — я затрудняюсь подобрать другое слово, — и люди поспешно стали расходиться в стороны. Он даже не замедлил своего бега — и тут следует отдать ему должное: он показал себя неплохим спортсменом, — а футах в десяти от машины просто сильно оттолкнулся, подпрыгнул и словно поплыл по воздуху, плюхнувшись прямо на место водителя. Возможно, все дело было в том, что собаки до смерти напугали его, а при определенных критических обстоятельствах человек способен буквально на чудеса, которые в обычное время кажутся невероятными. Впрочем, даже в этом случае проповедник продемонстрировал отличную атлетическую подготовку, никак не вязавшуюся с его внешностью огородного пугала.

Едва только он оказался на месте водителя, как машина мгновенно взмыла в воздух и в считанные секунды, легко порхнув над крышами, исчезла в темном небе. Двое полицейских, которых Чет выделил охранять машину, стояли, разинув рты и глядя на то место, где она только что находилась, Начавшие было расходиться по приказу незнакомца люди теперь остановились и тоже удивленно таращились на пустое место. Даже собаки, носившиеся по кругу, были обескуражены и периодически поднимали головы и жалобно подвывали.