Харитон вывел Яшу во двор тюрьмы, распахнул перед ним дверцу черного «оппель-капитана».

— Садись, — пригласил он, указав на заднее сиденье. Сам занял место рядом.

Ехали молча. Но Яша догадывался, что молчание следователя — уловка, тактический ход и затеяна эта поездка неспроста.

День стоял теплый, весенний. Деревья почернели. Пахло клейкими, набухшими почками. «Еще день-два, и все зазеленеет», — отметил про себя Яша. И — странное дело! — Харитон как будто прочитал его мысли.

— Да, весна… птицы возвращаются, — проговорил он.

Высоко в солнечной синеве тянулась цепочка журавлей.

«Придет весна, и вернутся, прокурлычут свою песню», — вспомнил Яша слова командира, когда они лежали в засаде под Нерубайским и ждали врага. «Вот и вернулись, курлычут…» На глаза Яши набежали слезы. «Только этого не хватало!» — мелькнула мысль, и Яша до боли закусил губу.

У моря «оппель» остановился.

— Жди нас тут, — бросил Харитон шоферу.

Яша заметил, как шофер, пожилой усатый румын, кивнул Харитону и, когда тот вышел из машины, посмотрел в зеркальце перед собой и, крепко стиснув руками баранку, подмигнул Яше: держись, мол, сынок! Затем, не меняя позы и все так же глядя в зеркальце, он скосил глаза чуть вправо и слегка кивнул головой. Яша глянул туда, куда указывал шофер, и заметил, что неподалеку, приткнувшись к дереву, стоит еще один «оппель». Стало быть, о побеге помышлять нечего и усатый румын предупреждает его об опасности.

Яша выбрался из машины, постоял немного, вдыхая свежий, пьянящий воздух, — и вдруг странно качнулись верхушки пирамидальных тополей, поплыла из-под ног земля…

— Что с тобой?

Харитон встревоженно подхватил его под мышки, участливо заглянул в глаза.

— Ничего… это я так, нога подвернулась, — отстраняясь от Харитона, ответил он, стыдясь охватившей его слабости и того, что ее увидел враг.

— Нет, нет, это от воздуха, от свежего воздуха…

Харитон суетился, не отпускал Яшу. Говорил он негромко, так, как обычно говорит врач у постели больного.

— Тебе надо больше, как можно больше гулять.

«Подлец!» — с ненавистью подумал Яша, до боли закусив нижнюю губу.

Море штормило. Погоняя друг друга, к берегу бежали взлохмаченные светло-изумрудные валы. На их гребнях курчавилась седая пена.

Яша смотрел вдаль и чувствовал, что к горлу подкатывается тугой предательский ком и какая-то пелена заволакивает глаза. Весна… Штормящее море… Пляшущее среди волн солнце… И ветер, крепкий соленый ветер… Это, наверное, он бросил в глаза соленые брызги… Только бы не заметил Харитон, а то еще подумает черт знает что!..

Голос Харитона, мягкий, вкрадчивый, приглушенный шумом прибоя, доносился словно откуда-то издалека:

— Взвесь… сделай выбор… тебе же еще несколько лет до совершеннолетия! Стоит ли умирать в эти годы? Те, под землей, в катакомбах, почти что уже мертвецы. Если они не задохнутся от недостатка воздуха, то погибнут от голода… Но мы гуманные люди. Мы хотим их спасти…

Очередной вал могуче ударил о прибрежные камни — и перед Яшей, как взрывы, взметнулось несколько водяных столбов. Яша глубоко вздохнул, расправил плечи. Хороший штормяга, крепко вспахал море!

— …Твои грехи, хотя они и тяжкие, могут быть прощены, — продолжал Харитон. — По молодости лет кто не делал ошибок! Но ты сам должен помочь себе. Сам, понимаешь?

— И чем же я должен уплатить за… индульгенцию, которую вы мне предлагаете? — Губы Яши тронула ироническая усмешка. Он был рад, что вспомнил такое мудреное слово. Сейчас оно пришлось как нельзя кстати.

Харитон хмыкнул, посмотрел на Яшу так, словно видел его впервые.

— Чем, говоришь? Правдивыми показаниями. Тогда бы ты и смог получить… индульгенцию, начать жизнь по-новому. Тогда бы ты смог окончить мореходное училище, побывать в дальних странах. Знал бы ты, какие города есть на белом свете! Неаполь… Тулуза… Буэнос-Айрес… Рио…

Не отрываясь Яша глядел в море. Неаполь… Рио… Красивые, вероятно, города. Отец много рассказывал о них.

— Мог бы ты выбрать и другую профессию, модную в наш век, — профессию летчика…

Яша вздрогнул. Непостижимо! Этот иезуит, оказывается, знает его сокровенные мечты и устроил ему еще одну пытку…

А Харитон говорил, говорил, говорил…

— Так что же: согласен? — спросил он наконец.

— Вы о чем? — удивился Яша. — Ах, об индульгенции! Нет, спасибо. Совестью не торгую.

Харитон побагровел. И изо всех сил наотмашь хлестнул Яшу стеком по лицу.

После этого допрашивал Яшу сам Иванов-Ионеску. Результаты были те же — результатов не было. Тогда его передали в руки Жоржеску, о котором говорили, что у него не молчат даже немые. Более двух месяцев он истязал Яшу, применяя самые зверские пытки. Пытал жаждой: несколько дней давал есть одну селедку и не давал ни глотка воды. Пытал бессонницей: избивал до полусмерти, бросал в камеру, зажигал ослепительную лампочку и приказывал надзирателю следить, чтобы «преступник» ни на мгновение не сомкнул глаз. Пытал электричеством, голодом, раскаленными прутьями… Но отличиться не удалось и ему.

В конце концов палачи решили применить последнюю пытку — свидание с матерью. Мать должна была сделать то, чего не смогли сделать они, — повлиять на Яшу, убедить его рассказать о подполье. Мать посоветовала молчать.

Во время одного из свиданий Яков попросил сестру Нину принести ему карандаш и бумагу. Кусочек графита Нина спрятала в бублик. Чистую бумагу передать не удалось. Писать Яше приходилось на обрывках газет, на грязных клочках бумаг.

— Господин оберштурмфюрер! Вторая Одесса все-таки существует. Слухи подтверждаются.

Харитон торжественно вытянулся, затем, почтительно наклонив голову, положил на стол перед Шиндлером несколько исписанных листов бумаги.

«Протокол допроса Аркушенко, катакомбиста из отряда Бадаева».

Шиндлер внимательно глянул на следователя сигуранцы и, промычав что-то нечленораздельное, пробежал глазами первые строчки.

«Я, начальник жандармского поста села Маяки Орхей Т., приказал допросить задержанного. При этом, назвавшийся Аркушенко Иван Гаврилович, старик шестидесяти восьми лет, показал…»

Шиндлер кивнул Харитону на кресло, решительно подвинул к себе протокол.

«Я находился в катакомбах под Нерубайским с 16 октября 1941 кода по 7 июня 1942 года, — читал он. — В этих катакомбах скрывается примерно целая советская армия, вооруженная пулеметами, автоматами. Большевики имеют много мин, свое организованное НКВД. Имеют продукты: пшеницу, картофель, вино, спирт. В катакомбах есть электро-радио-телефонные установки, мельница, поддерживается связь с Москвой и другими городами… В этих катакомбах примерно около трех армейских дивизий, если не больше. Есть вода, бани, хорошие помещения для сна, улицы, по которым проходят люди. Имеется площадь для собраний, где собираются для проведения митингов и инструктажа. Имеется большая радиостанция, принимаются все страны».

В тот же день о показаниях партизана «Аркушенко» стало известно в Берлине. Операция «Молва» продолжалась.

«Мой срок истекает. Помилования не жду. Они отлично знают, что я из себя представляю. Сегодня меня три раза водили на допрос и били на протяжении четырех с половиной часов. Подвешивали на крюк и резиновой палкой, опутанной проволокой, колотили по ребрам. Били по жилам на руках. После этой пытки я стал плохо слышать. Три раза я терял сознание…»

«Я почти оглох. Правый глаз, кажется, мне выбили… Но никакие пытки не вырвали фамилий товарищей…

Я был как бы помощником Старика, а фактически выполнял всю работу: водил ребят на дело, собирал сведения. Я готовился взорвать дом, где были немцы, но мне помешал Старик. Эта собака меня боялась… Он знал, что у меня не дрогнет рука расстрелять провокатора…»