У меня открылся второй глаз:

– Нет, не приходилось?

Селиверстов плотоядно ухмыльнулся:

– О! Это была замечательная казнь. Кувалдой под ребра забивался железный крюк, и тело, наподобие говяжьей туши, подвешивалось на столб … Вот похожий крючок я у него в орудиях для истязания и нашел. Тут уж сам Бог велел… Как же это ублюдок верещал, как рыдал. Даже обмочился со страху.

По мере продолжения рассказа лицо околоточного каменело.

– Во время обыска подземелья под пыточной еще один этаж обнаружился. Туда трупы скидывали. Ох, и крысы там, – он развел ладони, показывая размер, – с мелкую собаку ростом. Я Ахмеда в нем подвесил… Раздел до гола, пятки разрезал, чтобы крови поболе лилось, и оставил.

Полицейский закурил и, предваряя вопрос, заговорил снова;

– Бибаев приказал вход в подземелье замуровать и всем про него забыть. Так что, Степан Дмитриевич, о кровожадном азиате ты больше не услышишь.

– Знаешь, Петр Аполлонович, – в тон околоточному ответил я, – вот по кому-кому, а по нему плакать, точно не буду. Собаке собачья смерть… А во всем остальном просто беда. Несмотря на потраченное время, силы и даже здоровье, остались мы с носом. Так и не сумели добраться до режиссера спектакля. Обидно.

Селиверстов удивленно уставился на меня:

– Ты считаешь, не Подосинский главным был?

Я снова приподнялся в кровати:

– Конечно не он. Ты сам посуди, зачем его сюда понесло? Мне, что ли решил отомстить?.. Так это чушь полная.

– Чушь, – согласился околоточный.

– А шел сюда Подосинский к своему хозяину за помощью. А тот, пользуясь случаем, обрезал концы. И мы теперь… Хотя, уже не мы, – я с хитрецой прищурился на Селиверстова. – Тебе же Бибаев запретил этим делом заниматься…

Околоточный возмутился:

– Да шел он лесом, твой Бибаев! Запретил он мне, понимаешь! А я прям так и послушался!

– Так ты же сам только говорил, что тебя ничего больше не интересует, – продолжал я дразнить полицейского.

Селиверстов обижено надулся и пробурчал:

– Мало ли чего в запале не скажешь. Ты ж меня знаешь, ни за что не отступлюсь, пока до истины не докопаюсь.

– Увы, истина в том, – невесело вздохнул я, – что нам опять придется начинать сначала. Пока можно более-менее точно предположить только одно – тот, кого мы ищем, где-то рядом. Может так статься, под самым носом… Ладно, даст Бог, разберемся.

Околоточный промолчал, и повисла долгая пауза. Потом он хлопнул себя по коленям, поднимаясь из кресла.

– Пойду я. А то вон совсем тебя замотал. Надолго не прощаюсь, днями загляну, – и, пожав мне руку, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь…

Но ни на следующий, ни через день, ни через два, Селиверстов не появился. Я же, только на третьи сутки, после того как пришел в себя, смог самостоятельно спуститься в столовую. Однако стоило мне, вернувшись прилечь после завтрака, как в дверь едва слышно поскреблась, а затем, не дожидаясь приглашения, юркнула Мария Прохорова.

Вот кого-кого я меньше всего ожидал увидеть в своем обиталище, так это ее. Между тем девица, потупив глаза, на цыпочках приблизилась к кровати и присела на край. Комната наполнилась насыщенным цветочным ароматом, с явно примешанным к нему, почему-то духом болотной тины.

Кровь ни с того ни с сего ударила в голову, и я поплыл в томительной истоме. А ее рука скользнула под покрывало и медленно поползла вверх по моему бедру. Плохо соображая, что творю, я вцепился в худые плечи и, рванув ее к себе, впился губами в напряженные, безответные губы.

Приветливая улыбка на лице как обычно без стука вошедшего Прохорова в доли секунды превратилась в зловещий оскал. Побагровев и с хрипом втянув в себя воздух, он прошипел, обращаясь к дочери: «Вон отсюда, шлюха». А когда она как подпаленная выскочила, разворачиваясь, бросил мне через плечо: «Жду у себя в кабинете через четверть часа».

Ровно через пятнадцать минут с тяжелым сердцем, но при полном параде, я стукнул в тяжелую дубовую дверь и дождавшись позволения, вошел.

Хозяин кабинета с каменным лицом неподвижно сидел за столом. Не отрывая глаз от зеленого сукна столешницы, он замогильно, словно судья, зачитывающий обвинительный приговор, заговорил:

– Господин Исаков. Я вынужден просить вас немедленно покинуть этот дом. Вам будет выплачена ранее оговоренная сумма в расчете на сегодняшний день и плюс к ней компенсация за причиненный урон здоровью… Но!!! – Прохоров неожиданно вспыхнул и грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнул, жалобно звякнув крышкой чернильницы золоченый письменный прибор. – Как можно быстрее избавьте меня от тяжкой необходимости вас лицезреть!.. Все, подите вон!..

Дальнейшее происходило, словно во сне. Более-менее я пришел в себя только в трактире, куда меня доставил все тот же бессменный хозяйственный экипаж. Заспанный лакей натужно крякнул, приподнимая саквояж с презентом от графини. Зато недавно, будто по наитию приобретенный чемодан с моими вещами, подхватил как пушинку.

Отправив его в уже знакомый номер, из которого, казалось, совсем недавно забирали меня полицейские, в тяжкой задумчивости вяло ковырялся в поданной еде. Раздраженно отодвинув тарелку, вытащил часы и откинул крышку. Стрелки показывали двадцать три минуты восьмого.

Поддавшись внезапному интуитивному порыву, я вскочил, швырнул, не считая, деньги на стол и бросился к выходу. В дверях нос к носу столкнулся с Буханевичем. Тот попытался меня остановить, на ходу хватая за рукав. Но, довольно невежливо его оттолкнув, я выскочил во двор и со всех ног кинулся к околоточному.

Селиверстов, что-то увлеченно строчивший в отдельной комнате, выторгованной у хозяина постоялого двора, изумленно выкатил глаза:

– Ты?!

– Нет, тень отца Гамлета, – с раздражением огрызнулся я. – За три дня так изменился, что не узнать? Или не вовремя? Могу уйти, если теперь знать не хочешь.

– Что ты, в самом деле?! – полицейский отложил ручку и поднялся из-за стола. – При чем тут – вовремя, не вовремя? И когда я тебя знать не хотел? Мне вообще Шепильская строго-настрого запретила тебя еще минимум неделю беспокоить. А тут ни с того заявляешься и с порога лаяться начинаешь. Я-то тебе что-то дурное сделал?

Нотки неподдельной, даже какой-то детской обиды, прорезавшиеся в его голосе, моментально остудили гнев. Сдувшись, словно шарик, из которого выпустили воздух, я, с трудом переставляя ноги, добрел до стула и рухнул на него, закрыв лицо ладонями.

– Попал я, Петя, как кур в ощип. Влип, по самые уши.

Околоточный молча вернулся к столу, небрежно сдвинул бумаги в сторону, погремел ящиками, поочередно извлекая на свет початый штоф и две граненые стопки. Налил по самый рубчик и приказал, как отрезал:

– Пей.

Степлившаяся водка неприятно обожгла пищевод, оставив во рту противную горечь. Селиверстов дождавшись, когда я, скривившись и шумно выдохнул, брякнул пустую посудину на стол, опрокинул свою. Занюхал согнутым указательным пальцем, откинулся на стуле и закурил.

– Отпустило?.. Тогда рассказывай.

Я не смог удержаться от усмешки. На глазах растет, молодчина. Профессионально релаксирует. Не забыл, как самого после пожара в чувство приводили. И ощущая разливающееся внутри тепло, не столько от водки, сколько от дружеского участия, приступил к печальному повествованию.

Выслушав, в общем-то, недолгую и незамысловатую историю, Селиверстов не стал никак ее комментировать, а лишь тяжко вздохнул.

– Схорониться тебе, Степан Дмитриевич, нужно. И чем быстрее, тем лучше.

– Думаешь? – озадачено почесал я в затылке.

– Уверен, – твердо ответил полицейский и в упор тяжело посмотрел на меня.

Не выдержав, я отвел глаза и промямлил:

– Ладно, подумаю. Утро вечера мудренее. Переночую на постоялом дворе, а завтра-послезавтра в столицу, наверное, подамся… У тебя там, кстати, никого нет, на первое время перекантоваться?

Селиверстов продолжал сверлить меня взглядом:

– Не завтра-послезавтра, а немедля. И никаких столиц. Сейчас пошлю за твоими вещами, и поедешь в одно укромное местечко. Там точно никто не найдет. Отсидишься, пока все стихнет, а там поглядим… Все, не вздумай высовываться, пока не вернусь, – и он выскочил за дверь.