Шепильская поднялась и успокаивающе потрепала меня по плечу:

– Было бы из-за чего горевать. Сколько их у вас еще впереди, праздников-то всяких разных?

– Ваши слова, да Богу в уши, – прикрыл я отвыкшие от дневного света глаза. – Такими темпами до ближайшего бы дотянуть.

Графиня вздохнула и, уходя от скользкой темы, нарочито бодро продолжила:

– Я, пожалуй, пойду, а то к вам еще один посетитель рвется. Прямо спасу нет.

Еще не успела закрыться дверь за Шепильской, как в комнату влетел Селиверстов и с размаху плюхнулся в кресло, где до него сидела графиня. Едва сдерживая кипевшие внутри эмоции, в пол голоса спросил:

– Говорить-то в силах? Или как в прошлый раз?

– Ты, Петр Аполлонович, хотя бы поздоровался ради приличия, – дернул я уголком губ, изображая приветливую улыбку и выпростав из-под одеяла руку, протянул околоточному ладонь.

Тот пожал ее с такой осторожностью, словно хрустальную, на что я не смог удержаться:

– Прям как с девицей. Тогда уж и поцеловать не забудь.

– Да ну тебя, – прыснул околоточный. – Вас болезных не поймешь. Когда намедни после пары слов в бесчувствие впал, я уж решил – все, Богу душу отдал. Страсть как перепугался.

Наблюдая за цветущим, несмотря на недавнее ранение, Селиверстовым я неожиданно ощутил прилив сил. Без посторонней помощи подоткнул под спину подушку, сел, опершись на спинку, и уже в полный голос съязвил:

– Сказал же – не дождетесь… Да и ты, Петя, смотрю, оклемался. Бодрячком смотришься.

Околоточный, явно обрадованный происходящими со мной переменами, облегченно выдохнул:

– Графиня-то просто волшебница. Глазом моргнуть не успел, как на ноги поставила. Вон, даже рукой вовсю шевелю. Почти и не больно, – он несколько раз поднял и опустил левый локоть, слегка прикусив нижнюю губу. – Только вот на погоду ноет, зараза.

Я усмехнулся, огладив отросшую за время пребывания в беспамятстве бородку:

– Нет худа без добра. Зато теперь барометра не нужно. Лучше всяких бабок будешь дождь предсказывать… Ты мне лучше вот что скажи – до сих пор в покойниках числишься или уже воскрес?

Селиверстов провел указательным пальцем по усам, подкрутил кончики, и то ли с осуждением, то ли с восхищением, сказал:

– Да-с, ваше благородие, заварил ты кашу. Даже не знаю, с чего и начать.

– А ты с начала начни и все по порядку, как есть, изложи, – я повозился, устраиваясь удобнее в ожидании долгого рассказа.

Околоточный, не сумев до конца удержать важный вид, вдруг хлопнул в ладоши, и по-мальчишески, звонко рассмеялся, а затем выдал:

– Да меня самого распирает тебе все быстрее рассказать. Столько всего приключилось, что, наверное, и часа не хватит.

– Давай, давай, – подбодрил я Селиверстова, – мне спешить некуда. Выспался на десять лет вперед. Можешь болтать хоть час, хоть два.

Полицейский машинально вытащил из кармана портсигар и тут же, замешкавшись, вопросительно посмотрел на меня:

– Дыми, не стесняйся, – махнул я рукой. – Только форточку шире открой, пусть воздух свежий идет. А то натопили, дышать нечем.

Околоточный, все же отойдя к окну, закурил и начал рассказывать:

– Значит, дело было так – Прохоров, что тебя прямо у него в доме схватили, узнал только на следующий день, как вернулся. Уж и не знаю, кто и сколько из дворни плетей получил, но рассвирепел он знатно. Слава Богу, я к тому времени уже на ногах был и первым делом в часть к себе заявился. А там уж Никодим вовсю хозяйничает. Он спервоначалу опешил, перепугался, а потом отошел, запетушился. Мол, знать ничего не знает, поставлен должность исполнять личным указанием самого Подосинского и передо мной отчитываться не собирается. Но, мы тоже не лыком шиты, – злорадно оскалился Селиверстов, – у Буханевича под трактиром замечательный погребок имеется. Там-то я с этим красавцем и побеседовал предметно, благо их превосходительство народцем подсобил.

Я удивленно покачал головой:

– Господин околоточный надзиратель, ты меня пугаешь.

– А что? – обиженно взвился Селиверстов. – Им все можно, а я по головке гладь, да?

– Не обращай внимания, – успокаивающе махнул я рукой в его сторону. – Это шутка неудачная. Все правильно сделал. Давай, продолжай.

– А дальше, – околоточный раздавил в пепельнице окурок и тут же зажег новую папиросу, – самое интересное началось. Приемничек-то мой не той закваски оказался. Ломался не долго. А когда заговорил, то у меня волосы дыбом встали… Никакой он ни Никодим Колесников, а Николай Палкин, из донских казаков, осужденный за убийство вдовы-дьяконицы, которую перед смертью зверски пытал. Содержался он в Рыковской кандальной тюрьме и был прикован вместе со знаменитым убийцей тридцати двух человек Пащенко. Каким-то образом они на пару умудрились отковаться и бежали. Сначала прятались в руднике, где их рабочие кормили. Когда же рискнули вылезти на поверхность, то Пащенко пристрелили, а этот прохвост скрылся. И пока его искали по всему Сахалину, он спокойно пересидел зиму в Рыковской вольной тюрьме.

Тут я перебил Селиверстова:

– В вольной тюрьме – это как?

Он удивленно посмотрел на меня, но, тем не менее, пояснил:

– В кандальной тюрьме содержаться за тяжкие преступления и на работу не водят. А в вольной сидит всякая мелочевка и их можно выводить за территорию. Вот этим Нико… тьфу ты, то есть Палкин и воспользовался. Как потеплело, сразу ушел в тайгу. Мало того, умудрился выжить и добраться до Петербурга. Тут-то он и обратился по каторжанской протекции к некоему Старосте – редкостному негодяю, насильнику и убийце. А староста, между прочим, по описанию одноногий старик, ни много, ни мало, состоял в услужении у самого Подосинского. Вот тут круг и замкнулся. А дальше – все просто. Мерзавец Подосинский снабдил Палкина документами убитого уголовниками студента сироты и пристроил ко мне в полицейскую часть.

Околоточный скрипнул зубами от ненависти.

– Верно ты тогда угадал. И пожар его рук дело, и Филиппа Самохина, которого курьером посылал, он зарезал. Тот, само собой, и подумать не мог, что его свой же ножом в спину… А когда про тебе спросил, Палкин, про подземелье-то и поведал. Потом расхохотался так зловеще, и прошипел, что от Ахмеда еще никто живым не возвращался. А если, мол, ему жизнь гарантируют, то дорогу покажет… Само собой, пришлось с соглашаться. Путь-то он и впрямь показал. Однако, сука, перед самым тайным домом Подосинского с дрожек дернул. Пришлось стрелять, иначе бы утек.

– Попал? – насмешливо приподнял я бровь.

– Попал, – тяжко вздохнул Селиверстов. – Наповал.

Дрогнувшим голосом я задал давно вертевшийся на языке вопрос:

– А с Подосинским как? Взяли?

Околоточный поскучнел.

– Улизнул полковник, гнида скользкая… Правда, тоже недолго на воле погулял.

– Попался таки, сволочь? – я аж приподнялся на кровати.

– Да какое там, – в отчаянии рубанул кулаком воздух околоточный. – Лишь труп выпотрошенный мне достался. Аккурат на том самом месте, где ты ухажера мадмуазели Прохоровой нашел. Помнишь?

Кивнув головой, я задумчиво почесал в затылке и спросил, заранее зная ответ:

– Следы звериные рядом были?

– А то как же, – Селиверстов скривился, словно раскусил лимон. – Все в точности как в прошлый раз. Мертвец, следы и никаких зацепок… Впрочем, мне это уже не интересно. Намедни Бибаев к себе вызывал. Приказал никуда носа не совать и крепко-накрепко язык за зубами держать. Иначе пригрозил самого в острог упечь. Дело-то замяли и этого упыря Подосинского с почестями погребли, как героя… Вспоминать противно… Вот такие дела, Степа…

Пошедшее было вверх настроение, стремительно испортилось. К тому же невыносимо разболелась голова. Я сполз вниз и прикрыл глаза.

Околоточный вернулся в кресло и вдруг хлопнул себя по лбу:

– Забыл совсем тебя напоследок порадовать. Обидчика-то твоего, Ахмеда, я тепленького спеленал, прямо у стола пыточного.

Я приоткрыл один глаз:

– Допросил хоть?

– Пытался, – он в сердцах шлепнул ладонью по подлокотнику. – Только туп он оказался, что твоя пробка. Двух слов связать не смог. Пришлось с ним обойтись, как сто лет назад с волжскими разбойниками поступали. Слышал когда-нибудь?