Но его энергичные протесты как бы подстегнули военное министерство. Уже 8 сентября из Лейпцигского института теоретической физики был срочно вызван в Берлин молодой физик доктор Эрих Багге. Еще до войны с ним говорил о возможной работе для военного министерства профессор Позе. Встреча Позе и Багге произошла в мае, и Багге уже успел прочно забыть о ней. Вряд ли нужно объяснять, что сулило в первые дни войны получение толстого зловещего пакета цвета буйволовой кожи, и вряд ли можно описать, что пережил Багге, прочитав приказ прибыть в военное министерство «для отчета».

Уложив в чемоданчик фотографии близких, книги для чтения в дороге, теплое белье и прочие необходимые на фронте вещи, Багге направился в Берлин. Только попав в здание на Харденбергштрассе и встретив там Дибнера, Багге понял, что судьба пощадила его. Вместо того, чтобы отправить на фронт, от него просили помощи в организации экстренного и совершенно секретного совещания, на котором должно было состояться обсуждение возможностей практического осуществления уранового проекта.

В списке химиков и физиков, составленном Дибнером и Багге, значились фамилии профессоров Боте, Гейгера, Штеттера, Гофмана, Маттауха и докторов Дибнера и Флюгге. Разумеется, была в нем и фамилия Гана. Повестки участникам совещания разослали точно таким же образом, как перед тем — Багге. Багге получил повестку в Лейпциге 14 сентября, но он уже все знал и был спокоен. Зато остальные пережили то же, что и Багге после получения первой повестки.

16 сентября группки молодых физиков и знаменитых старцев с трагическими чемоданчиками в руках и с выражением страха на лицах подходили к дому № 12 по Харденбергштрассе.

Вот краткие записи тех дней из дневника Гана.

Отсутствие профессора физики Эриха Шумана на совещании может на первый взгляд показаться странным. Но присутствующих оно не удивило, они прекрасно понимали его причины. Шуман, занимавший далеко не маловажный пост, был весьма характерной фигурой тех лет.

По счастливой для него прихоти судьбы он был отдаленным потомком великого композитора и усердно эксплуатировал это родство, конечно, в духе требований времени. Он сочинял военные марши. Столь нужные по тем временам марши приносили ему немалый доход, и его композиторская слава в глазах некоторых представителей власти, возможно, затмила славу великого предка. И хотя некоторые остряки за спиной профессора Шумана сочиняли злые каламбуры, в которых рифмовались слова «Physik» и «Musik», общего между самим Шуманом и физикой было не многим более, чем между физикой и музыкой. Тем не менее, а может быть именно в силу преклонения перед способностью сочинять марши для вермахта, Шуман был назначен на пост начальника исследовательского отдела в Департаменте военного вооружения, а кроме того, — на заведование кафедрой военной физики в Берлинском университете. Но одно дело отношение власти, другое — крупных физиков: упомянутое совещание было последним совещанием специалистов, куда пригласили Шумана.

Несколько слов об Эзау, отсутствие которого на совещании, вероятно, уже не требует особых разъяснений. О том, что Шуман «созывает особо важное совещание», Эзау узнал совершенно случайно. Он снова помчался к Менцелю и попросил объяснить, что же в конце концов означает подобное отношение. Менцель заверил Эзау, что он полностью в курсе дела и уже имеет с Дибнером договоренность обсудить проект работ еще до начала совещания. «Мои ожидания оказались тщетными», — писал впоследствии Эзау. — «Но через некоторое время мне совершенно случайно удалось узнать от одного профессора, который был участником совещания 29 апреля 1939 года, что на совещании в военном министерстве присутствовали некоторые ведущие физики, которые даже и в дни совещания продолжали заверять меня в желании работать совместно». Однако, если кому-либо из участников и показалось удивительным отсутствие Эзау, ни один из них не высказал этого вслух.

Эзау оттирали все дальше… Но он не думал смириться.

Совещание началось сообщением Баше, который доложил, что по сведениям германской разведки в некоторых странах началось проведение урановых проектов, и попросил собравшихся дать обоснованные рекомендации относительно необходимости проведения аналогичных работ при поддержке военного министерства.

Затем развернулись дискуссии о принципах действия урановой машины и о том, будет ли она вообще работать. Основой для дискуссии послужила статья, опубликованная за несколько дней до совещания в «Физикал ревью» — журнале, который в течение войны немецкие физики прочитывали от корки до корки. Статья принадлежала Бору и Уилеру, и в ней содержалось теоретическое доказательство того, что наибольшую вероятность расщепления имеют ядра легкого изотопа урана-235.

Но в природном уране легкого изотопа содержится ничтожное количество — примерно семь частей (по весу) на тысячу. И если на основании статьи сделать вывод о необходимости получения чистого урана-235, это, по мнению Гана, означало, что практическое осуществление проекта столкнется с почти непреодолимыми трудностями. В развитом Флюгге теоретическом обосновании соображение Бора было доведено до крайности. Однако профессор Гейгер энергично настаивал на жизненной необходимости для Германии вести работы, даже если шансы на практический успех окажутся ничтожными.

Тогда Багге предложил, казалось бы, вполне естественный выход — пригласить из Лейпцига его шефа профессора Гейзенберга и поручить ему разработку теории цепной реакции в уране. Однако это предложение было встречено весьма холодно. Особенно резко возражали против Гейзенберга Боте и Гофман. Причина была довольно вздорной, но она еще не раз осложнит отношения между физиками. Дело в том, что на совещании присутствовали исключительно физики-экспериментаторы. Они всегда относились к физикам-теоретикам с плохо скрываемым пренебрежением и в то же время соперничали с ними. А Гейзенберг был признанным старшиной физиков-теоретиков. Справедливости ради следует сказать, что отношение теоретиков к экспериментаторам было ничуть не лучшим. Все-таки Багге сумел уговорить Дибнера, и Гейзенберга решили пригласить на следующее совещание.

После совещания, на котором он так и не появился, Шуман ходатайствовал перед Беккером о сформировании Группы ядерных физических исследований, подчиненной Департаменту армейского вооружения. Отныне работы разрешалось упоминать только под условным названием «Создание новых источников энергии для Р (ракетных)-двигателей». Руководителем Группы назначили Дибнера.

В те сентябрьские дни Багге, чувствуя, что ему довелось стать участником исторических событий, впервые в жизни решил вести дневник. Вот одна из первых отрывочных записей:

«Важный вопрос» теперь стал государственной тайной. После совещания любые упоминания в печати о возможностях создания урановых реакторов и атомных бомб были запрещены. Вскоре последовали и практические меры.