В школьном детском доме мы, первоклашки, продолжали осваивать богатство потаенного лексикона и фольклора. Кроме примитивщины, которой так отличился вполне взрослый Эдичка, мы перенимали у старшеклассников сложные конструкции — в частности, каламбуры.

— Папе сделали ботинки — и далее, повторяя много раз (аналог — " у попа была собака"). Осваивали рифмованные диалоги, образцы которых в нашей антологии приводятся, фрагменты большого и малого боцманских "приколов". Декламировали переделки стихов и басен, распевали переработанные песенки ("Светит месяц" и др.). Узнавали новые песенки, ранее неведомые — "Нина комсомолочка гуляла…", "По темным улицам Кронштадта", "Ах ты, сука, ах ты, блядь", "Когда я был мальчишечкой… " Прежде чем сказать о самой популярной в ту пору песне — еще одно интермеццо, все по той же детской и школьной теме.

Учительница: "Продолжим тему прошлого урока. Иванов, кто взял Бастилию: — "Не я". "Семенов, ответь на этот вопрос". — "Не я". — "Ну-ка, ты, Степанов!" — "И не я". Учительница выбегает из класса, дрожа от негодования: "Сговорились, стервецы! Научились же издеваться над учителями". По пути к директору ей встречается комсорг школы. Она ему возмущенно рассказывает о происшедшем. Комсорг — сочувственно: "Да, это та еще шантрапа! Если что возьмут — хуй признаются".

На уроке логики учитель рассказывает, как Петр I, согласно преданию, однажды своим фаллосом ударил по дубу и свалил его. Если допустить, что это не вымысел, то как это можно объяснить? Класс размышляет долго. Наконец один ученик, из наиболее сообразительных, поднимается и объясняет: "Полагаю, что у Петра хуй был дубовый, а дуб-то был хуевый".

Отходя от школьных тем — еще об одном иностранном госте, также дружественно настроенном. Хорошо зная русский язык, он не понимал некоторых особенностей опальных присловий, как многие иностранцы не понимали наших идиом и специфики поговорок, пословиц и проч. Мир помнит, как в 1959 г., когда Никсон впервые посетил Союз, Хрущев обещал показать Западу "Кузькину мать", а переводчик Никсона перевел ему буквально " Мать Кузьмы".

Подобный же буквализм оставил в заблуждении нашего дружественного гостя: " Прекрасный народ — русские. Но я удивлен странностями их физиологии. У них можно услышать, например, такое: " Надень, на хуй, шапку, а то уши отморозишь!" Или: "Брось ты пизду смешить" И еще вот слышал о странном вознаграждении. Один спрашивает, какая будет к 1 Мая премия, а другой отвечает: " Дадут от хуя уши".

Итак, еще популярнее "Мурки" была песня "Гоп-со-смыком". Расшифровка этого словосочетания заняла бы много места, отсылаю читателя к статье А.Синявского "Отечество. Блатная песня" ("Нева", 1991, № 4). Вначале следует отметить, что в песнях преступного мира мат встречается крайне редко, сколь бы ни показалось это странным. Не следует их смешивать с песнями улицы (можно назвать их иначе, например, хулиганскими, а хулиганы — бакланы — отнюдь не признавались ворами в законе близкими к их касте). Это обстоятельство и оговаривает Синявский, когда пишет о своих сомнениях — создана ли песня " Гоп-со-смыком" в блатной среде, и больше склоняется к догадке, что тут "простой хулиган ввязался или какая-нибудь сявка".

И еще одно замечание. Советский патриотизм втихаря поощрялся даже в хулиганском обличьи и в любой, хоть самой нелепой, форме (этим и объясняется безграмотная телевизионная реплика "у нас секса нету" — к ней еще вернусь). Потому-то "Гоп-со-смыком" распевали, не таясь, все охочие, из конца в конец СССР, с 20-х годов и до конца Советской власти (возможно, и ныне где-нибудь распевают). Эта песня обрастала новыми фрагментами, вариантами, сделавшись в 30-е годы крутой и агрессивной ура-патриотической фанфаронадой пополам с матюками и прочей похабщиной.

Я ебал японца в жопу

И насрал на всю Европу!

Сунетесь -

И мы вас разобьем!

Это еще не самая гремучая ругань тупого воителя за коммунизм, там есть и похлеще. И вот что еще выдает неблатной характер этого опуса. Известно, что воры, по их "закону", не только воевать, но и служить в армии не имеют права. Для них это значит — ссучиться.

Трескучие патриоты найдутся и среди люмпенов, всякой шоблы-ёблы, и среди ангажированной интеллигенции и прочих "фраеров"… О, это бессмертное "У нас секса нету" — в устах гражданки, патриотически дискутировавшей с американцами в самом начале перестройки! Дура была права: у нас одна ебля!

Есть и ответ:

Последнее интермеццо

Эвфемизмы. Околичности

Опальная словесность имеет в запасе намекающий, имитированный пол-ума, четверть-мат и того меньше, по нисходящей. И эти намекающие слова, фразы, фразеологизмы часто используются для каламбурных игр, как в известной анекдоте о Пушкине (а их много): " Пушкин, ты куда спрятался? — А Пушкин, погрузясь по колено в мох, скрыт в кустах. Вот и отвечает он: " Во мху я по колено".

Менее известный из пушкинской серии.

Некий граф, с претензиями на остроумие и не раз уколотый остротами поэта, никак не мог оставить мысль победить его в этом поединке. Его потуги были жалки, но вокруг него составилась компания таких же горе-острословов, и Пушкину кто-то сказал: "Ох, уест тебя граф! Вон сколько собрал он подручных. Ох, уест!" И тут появился граф с компанией и с порога залепил очередную нескладушку по адресу Пушкина, на что тот отреагировал молниеносно: " Ох, уел!"

Мы слышали чаще околоматерные околичности тогда, когда опальная лексика была покрыта флером застенчивости: "Ё-ка-лэ-мэ-нэ!" "Ёп-понский городовой!" "Кипит твое молоко на примусе" (на керосинке, на печи). "Пошел-ка ты на хутор бабочек ловить!" У Солженицына: "Да на фуя его мыть каждый день! (Пол). "Смефуечками он своих людей не жалует".

Анекдот-загадка:

"Работает — стоит, кончает — кланяется, из трех букв состоит, на "х" начинаеся" — и совсем не то, о чем вы подумали. Ответ — хор. Анекдот филологический.

Лектор объясняет происхожение жаргонизма "стибрить" (т. е. украсть): " Когда Александр Македонский стоял лагерем на Тибре, у него украли меч. Тогда и появилось это слово — стибрить." Один из слушателей задает вопрос: "Есть у этого слова синоним. Скажите, не было ли подобного исторического случая с кражей в той же Италии, в городе Пиза?

Пушкин не мог удержаться от матерной характеристики Аракчеева, когда писал на него эпиграмму, — а Пушкина ли мы заподозрим в нехватке обычных, цензурных изобразительных средств и сатирической силы? Ни в одной из его эпиграмм на Булгарина нет мата. Булгарин был опасен (стукач), но все же смешон. Аракчеев — опасен (деспот), подл, силен своей властью над людьми и не смешон, а страшен. Ему полагалось воздать полновесной сатирой, с языковыми сверхсредствами.

И высококультурные наши современники — М. Ростропович, Е. Боннэр и другие, кто открыто употребил опальную лексику в дни августовского путча, тоже не сочли ГКЧПистов достойными обычных словарных характеристик. Утром 19 августа мы имели дело уже не с министрами, не с политиками, а с гангстерами от коммунистической номенклатуры, возамерившимися вернуть себе диктаторскую власть, а нас вернуть в прежнее тоталитарное стойло. Говорить о них обычными словами, даже самыми злыми — значило бы признавать их право на человеческий, приличный диалог или спор. Но какой приличный спор может быть с теми, кто заносит над вами нож? Со всякой, шпаной? Со всяким "гоп-со-смыком"?