***

…Прекрасной Зубейде, жене багдадского халифа Харуна ал-Рашида, одно платье из узорчатого шелка обошлось в пятьдесят тысяч динаров. Одно из сотен. На путешествие в Мекку и дары мечетям и служителям при них она истратила три миллиона. Дворец Зубейды был весь обставлен золотой и серебряной утварью, туфли усыпаны драгоценными каменьями. Она терпеть не могла обычных свечей, — ей делали их из амбры, источающей благоухание.

У вдовы по имени Разия, жившей в том же Багдаде, не было дворца, не было слуг и рабынь. И даже простых свечей у нее не водилось, худая коптилка и та не мигала в ее убогой хижине. Потому по ночам она пряла свою пряжу при свете луны.

Однажды в безлунную ночь по улице, где клонилась к земле лачуга вдовы, прошел с фонарем великий халиф. Разия, торопясь, схватилась за веретено, повернула его два раза и успела скрутить две нити. Халиф удалился, вдову ж одолело сомнение: имеет ли право она на эти две нити? Ведь спряла их при свете чужого светильника.

Наутро бедняжка поплелась в тревоге к судье Ахмеду ибн-Ханбалю. Почтенный законник, до слез восхитившись ее бескорыстием, подтвердил, что на эти две добротные нити старуха прав никаких, к сожалению, не имеет и должна отдать их халифу. И, еще пуще умилившись, он объявил Разию святой, великой подвижницей благочестия…

Мать Курбана никто не называл святой, хотя благочестием и честной бедностью эта вдова мазандеранская превосходила даже багдадскую Разию.

Вместо платья мать Курбана носила дерюжный мешок, сделав в нем дыру для головы и кое-как приладив рукава из рваных штанин, оставшихся после мужа. С ранней весны, едва подсохнет грязь, до поздней осени, когда уже на все садится иней, она ходила босой, в зимнюю стужу навертьшала на ступни всякую ветошь. Питалась кореньями, дикими травами. Ее всегда палила жажда, ибо мать Курбана позволяла себе пить не чаще одного раза в день. Она была хилой и бледной, потому что избегала дышать полной грудью, боясь тратить воздух, принадлежащий богу и его наместнику на земле. Она никогда не зарилась на чужое. Более того, свое единственное кровное достояние, десятилетнего сына, дабы угодить аллаху, по доброй воле своей отвела в секту:

— Сына моего зовут Курбаном, то есть Жертвой. Пусть же он станет моей жертвой благому делу.

…Эх, мать!

Курбан бросил тесло, сунул руку в ледяную струю. Каменотесы трудились у ревущего потока, чтобы острый звон их орудий сливался с шумом воды и не досаждал повелителю. Ладонь — огромная багровая мозоль. Надоело! Курбан сел на камень и подставил руку под студеный ветер. Горит…

С тех пор, вот уже десять лет, Курбан не видел мать и ничего не знает о ней. С тех пор он живет в Аламуте. С тех пор рубит, тешет и режет камень. Его, камня, много нужно святому братству — чинить старые стены, строить новые, дабы закрыть неверным суннитам доступ в божью обитель.

Курбан всегда безмолвен. Он всегда по-странному задумчив. И никто не знает, о чем он думает. Поди, догадайся, о чем думает скорпион в расселине. Курбан и сам не сказал бы толком, что его угнетает. Откуда у него внутри это постоянное оцепенение.

Хотя в них, его смутных, но упорных тайных раздумьях, все будто вполне земное, человеческое:

тоска по отцу, с которым, бывало, они выходили весною в поле, и по их небольшому, но уютному полю;

по волу, по мотыге и плугу;

по хижине, пусть закопченной до черноты, но все же — родной, по богобоязненной матушке, не пожалевшей сына ради неба.

Но главное в них — оно же, небо лучезарное. Не само небо, а мечта в образе сказочной женщины. Горячечноострое предвкушение райского блаженства. Молодость! Что с нею делать?

Именно здесь, в Орлином гнезде, укрыта от грешных людей незримая лестница, что соединяет землю с небесами. По ней, хрустальной, "наш повелитель" восходит к престолу аллаха. Когда-нибудь и Курбан вознесется по ее ступеням прямо в объятия райских гурий. Если будет, конечно, терпелив, послушен и прилежен, ни разу не нарушит предписаний.

Да, но в коране сказано, что восхождение в ран длится в течение дня, продолжительность которого — пятьдесят тысяч лет (сура семидесятая, стихи третий, четвертый).

А Курбан проходит пока что лишь пятую ступень посвящения. Ему строжайше запрещено пить вино, курить хашиш и не только прикасаться к женщине, но даже видеть ее. Третий запрет — самый тяжелый. От него у него, должно быть, и сместилось что-то в голове.

Но он уже многое знает и умеет.

Он знает: смертей человек, душа его бессмертна. Покинув тело, она ветерком поднимается к небу, сливается с тучей и падает наземь вместе с дождем. Что будет с ней далее, куда она угодит: в какую траву вместе с водою, в какое животное — зависит от ее чистоты. Долог и сложен путь в рай. Она может попасть в чрево милой женщины и воскреснуть в новорожденном. Иль оказаться, если стоит того, в презренном зловонном зверьке. Иль, что хуже всего, навечно застрять в придорожном камне, омытом дождевой водою. Уж оттуда в рай не взлетишь.

Но Курбан — человек не такой, как все. Он член секты. И ему уготован особый путь.

Он знает:

одолев пять ступеней посвящения, наполовину приблизится к райскому блаженству;

перейдя на шестую ступень, больше не будет тесать известняк и гранит, — начиная с этой ступени, сектанты живут наверху, в чертогах повелителя, какой-то странной жизнью, не известной никому из низших;

самых лучших "наш повелитель" переводит на десятую ступень, они возносятся в рай.

Что он умеет? Слушать, смотреть, замечать. Терпеть голод и холод, пытку огнем и железом. Стрелять из лука, биться на мечах. Метать без промаха — нож. Наносить смертельные удары головой, кулаками и ногами. Влезать по веревке с закидным крюком на высокие стены. Лежать под водой, дыша через полый камышовый стебель. И, конечно, он помнит наизусть все заклинания, которым учил его шейх.

Нет, пожалуй, мать сделала доброе дело, отдав Курбана в секту. И все-таки… лучше б все-таки жить в отцовской лачуге, пахать отцовскую землю. Хе! Землю, которой давно уже нет…

— Эй, Скорпион! К наставнику.

— Он кого-то ждет.

— Сообщника. Или сообщников. Глаз не спускайте! Следите.

— Следим, ваша светлость. Всю ночь лежали вокруг юрты. Старик, наевшись баранины, взял миску с мясом и ушел ночевать к соседу. Хашишин остался с его дочкой.

— И что?

— Лепешки всю ночь пекли.

— Ночью? Какие лепешки? — удивился визирь.

— Как? Разве его светлость не знает тюркский рассказ о лепешках? — удивился осведомитель в свою очередь. — Дозвольте?

— Слушаю.

— Один человек пришел в селение. Где ночевать? Староста ему говорит: "На окраине живет вдова, ночуй у нее". Ладно. Пришел. Вдова постелила ему по ту сторону очага. Он, понятно, не может уснуть. В полночь слышит — у входа густой мужской голос шепчет: «Лепешка». Вдова — шмыг наружу. Ну, возня на песке, охи, стоны. Вернулась, легла, тихо кругом. Гость, не будь дурак, неслышно выполз из юрты, шепчет: «Лепешка». Она тут же вышла к нему. Темно. Ну, все уладилось.

Утром приходит здоровенный мужик, сел с ними завтракать.

"А хорошую мы вчера испекли лепешку!" — мигает он ей. — "Две". — "Как две? Я испек одну". — "Две. И вторая была вкуснее". — "Я — одну!" Ну, начался у них тут спор. "Не шумите, — говорит гость. — Я увидел, что печка горячая, взял и испек вторую".

— Ха-ха-ха! Но ты не забывай, что он не за лепешками сюда явился. Что он делает сейчас?

— Тешет камень.

— Никто к нему не подходил?

— Нет. За целый день никого.

— Если сообщник в городе, уже бы показался. Значит… значит, он — о аллах! — здесь, у нас во дворце. Хашишину надо попасть во дворец. Хорошо! Я устрою проверку. А ты ступай. Следите.

— Вздохнуть не дадим, ваша светлость.

***

…Вечно затеи, сборища, молебны. Поесть спокойно не дадут! От котла, бурлящего невдалеке, долетает горячий запах вкусной пищи. Сила от черствой лепешки, которую Курбан съел утром, уже вся вышла; сейчас должны разливать просяную похлебку с мясом, но ее, похоже, ему сегодня не хлебать…