Великий город! Бьётся мерно

В гранит упругая волна.

Я вырос до твоих размеров;

Мы одномерки, старина!

Пред серой глыбой неживою

Затеплил я свою свечу;

За эту избранность с лихвою

Я одиночеством плачу.

Ты одного отвадил друга,

Другого сбил с его пути,

А третьему, что прибыл с юга,

Не дал и вовсе подойти.

Зато теперь ярмом на вые

Висят, подарены тобой,

И эти улочки кривые,

И эти тени неживые,

И коммуналок домовые,

И всадник с ищущей рукой…

Но у меня претензий нету,

Не злись, обиженно сопя:

Подозреваю, что по свету

Бегу я только от себя.

А коли так — расти продолжу,

Врастать и в камень, и в волну;

Пробью собой событий толщу

И этой жизни глубину.

Когда ж от силы занеймётся,

Вздохну светло и глубоко.

Гранитный берег всколыхнётся,

И ветер в небе задохнётся,

И загустеет, и свернётся

Июльской ночи молоко.

Будучи полностью выжат,

будучи брошен в печь, —

ты должен не просто выжить,

ты должен себя сберечь,

чтоб, к райским придя воротам

и гордости не тая,

ответить на грозное «Кто там?»:

— Господи, это я!

Не слушай страх, не слушай плоть,

Не запирай калитку,

Когда придёт к тебе Господь, —

Услышь Его молитву.

Не бойся свежести, мой друг,

Не бойся увяданья;

Когда-нибудь замкнётся Круг —

Храни его преданья!

Цени старинное вино

И вечные заветы,

И этот мир, и мир иной,

Иной звездой согретый.

Цени и жди. Нам выпал век,

Похожий на комету.

Не забывай: ты — человек.

И выше истин нету.

Кто слушал в страхе свою плоть, —

Вступить не сможет в битву.

Когда придёт к тебе Господь, —

Услышь Его молитву.

Проблем накопилось до чёрта,

а голос из трубки — как плеть:

«Задолженность Вашего счёта

составила двадцать пять лет».

Ну вот, удивляюсь, и дожил

до взрослого мира, когда

кому-то отчаянно должен

уже не рубли, а года.

Себя отдавал интересам,

сравненьям коранов и тор…

Но, страшен глазами и весом,

из леса идёт кредитор.

Расклеилась шляпа из фетра.

Укрывшись средь мокрых ветвей,

выпрашиваю у ветра

лоскутья планиды своей.

Потоки слов в пространстве гулком,

Мерцающий закатный свет.

Идут на взлёт по переулкам

Обрывки утренних газет.

Они летят усталой тенью

В бескрайний космос забытья,

И среди них летит к забвенью,

Быть может, и моя статья.

И город, тающий во мраке,

Сквозь чёлку августовских крон

Глазами брошенной собаки

Глядит на звёздный небосклон.

Над Невою — мачты кораблей

и закат — пленителен и розов…

Пляшет грифель липовых аллей

по страницам питерских морозов.

В полчаса сгустилась темнота,

и Луна нахохлилась по-птичьи.

Петербург, ты апокалиптичен,

город-призрак, город-маета!

Околдует ветер, как Петра,

и не сразу скажет о расплате —

прежде строчки выдавит в тетради

остриём гусиного пера.

Станет прочь отталкивать друзей

да швырять в окошко птичьи крики.

Лишь тетради (будущие книги)

да клетушка (будущий музей)…

Не смотри, приятель, на Луну —

не поймёшь, орёл там или решка.

Ночь темна. Верней, черна — как речка,

и у этой ночи ты в плену.

Спивались, вешались богемы,

Элиты чахли род от рода,

Но прошибали время гены

Неистребимого народа.

Подъемля Родину из праха

К вершинам веры, духа, воли,

Плечом к плечу вставали пахарь,

Кузнец, рыбак, охотник, воин.

По тёмным чащам, по трясине

Шагая долгими веками,

Они баюкали Россию

Своими грубыми руками.

Под волчий вой, под шорох веток,

Вдали от Терема и спеси

Они прислушивались к ветру

И у костра слагали песни…

Темны дороги, а песни долги,

Неясны знаки, опасны речи.

На Сером Волке, могучем Волке

Куда ты мчишься, Иван-Царевич?

Наветы, сплетни да кривотолки

Страшней Кощея да Чуды-Юды.

Иван-Царевич на Сером Волке,

Не жди пощады, не жажди чуда.

Бессилен меч, и стрела не к месту,

Пробьёшься словом, когда не сдрейфишь.

Исполни волю — добудь невесту.

Доверься Волку, Иван-Царевич!