Светотени бессонницы вздор наплели,

взор опутали — вот и явилось,

проросло меж каменьев кремлёвской земли,

поднялось во весь рост, оветвилось;

толпы сорных берёз побежали оплеч

одичавших имперских палаццо.

Угро-финской тайги возрождённая речь

хвойным шумом пошла — и растительный смерч

стал по улицам мёртвым шататься.

Третий Рим! Твои кольца похожи на срез

исполинского дуба.

И теперь ты во власти хвощей и древес,

словно в джунглях покинутый Будда.

Как студенты, козлята со смехом бегут

вдоль гранитных твоих парапетов.

Плетья хмеля, как пальцы слепого, текут

По колоннам университета.

Ни великой чумы,

Ни вселенской войны —

лишь унынье разрухи народной,

чьи следы под бурьяном всё меньше видны,

покрываемы жизнью упорной.

Пусть зелёный огонь возвращенки-земли

согревает простор семихолмный!

Те, кто были здесь, жили, безумны и злы,

вдаль куда-то ушли и пропали вдали…

Город сей, по преданью, верховный,

как кострище, зарос милосердной травой;

и, подобно твердыне Ангкора,

груды серых домов над рекою Москвой

оглашаются ветром и волчьей тоской.

И с землёю сровняются скоро.

Так на кухне, у газовой розы, поэт

пред виденьем распада пасует.

Дикий образ, кентавр из причуд и клевет,

орды хищных растений рисует.

Как радист, что на контур своей УКВ

принимает сигналы крушений,

он сидит до утра в одинокой Москве,

грозовой, беспокойной, весенней.

Это только «поэзия», вольность пера,

дегустация умственных ядов.

Но пора и о будущем думать, пора.

А видений чураться не надо.

Не мальчик и не старичок.

Изморщен весь, как перчик,

как перца тощего стручок

или сверчок запечный.

Его как будто отсекли

остатком и довеском.

Провисли руки до земли

в бессилии недетском.

Я дверь помог открыть — и он

благодарил спокойно,

столь полно в мысли погружён,

своим несходством ограждён

и столь не слит с толпою,

что весь проспект, как высший свет

стоп-кадром на минуту

застыл; и ощутил я вслед

не сострадание, о нет,

а зависть почему-то.

Между дряхлых холмов перегоны.

Сдвиги, свихи суставов земных.

Малахитовые фараоны

спят, очей не смыкая своих.

Реки, словно широкие жесты

размыканья пространства — гляди.

И мосты, как трагедий сюжеты —

отгремят, и опять впереди.

Ты — хорош! Нелюдимый, дремучий —

плотовщик, солевар и грабарь.

И до самых бровей нахлобучен

облаков твоих серый кепарь.

Я сошёл, отряхнув от условной

пыли странствий шевро башмаков.

Тут знакомому я — незнакомый,

дальний свойственник полузаконный.

Кто таков? Много тут ездоков,

едоков без гроша, проходивших

ниоткуль из нигде, по статье;

песни певших, слова говоривших

о своём ли, чужом ли бытье.

Расставались мы, не печалясь.

И теперь меня чёрт ли принёс?

Поезд, к зябнущей станции чалясь,

изогнулся с приязнью, как пёс.

Здесь были деревни. От них ничего не осталось.

Осотом зарос понемногу погост.

Земля от людей накопила такую усталость,

что тут же забылась, не чуя метелей и гроз.

Не надо жалеть ни поля, ни поклонные поймы.

Об их одиночестве нам ли скорбеть?

Здесь были деревни. О них ещё кое-кто помнит.

Запомнят ли нас? Не спеши и по чести ответь!

Встревожит берёзы порыв ледяной с океана —

и град по заречью пройдёт, как варяг.

А в ясную полночь мерцающим зельем тумана

всклубится глубокий, глотающий эхо овраг.

И то, что звалось яровым ли, озимым ли клином,

не стало, как древле, названья иметь.

Я здесь как пришелец — в пространстве безмерно тоскливом.

А вечность спустя, тут хозяином хаживал кметь.

Я в лес углубился, где гул одиночества глуше.

К поляне, что светом, как линза, полна,

я вышел, блуждая, и в ярких цветах обнаружил

былинку одну — ту, что взгляду не сразу видна.

Средь жадных, и праздных, и тянущих млечную влагу,

и зевы разъявших, нарядных, хмельных,

стоял этот злак — серый стебель был твёрд, как отвага,—

не принял он ласки изнеженных пальцев моих.

И вот мне открылось: то колосом дикой пшеницы

в тайге нелюдимой и втайне от всех и всего

земля отдохнувшая стала в работу проситься,

как просится глина на круг гончара своего.

Да будет! — Пойдут облака волоокие цугом

над полем, где встанет грядущего хлеб.

И дали великие стронутся — медленным кругом —

и в поте замесится глина трудов и судеб.

Так будет опять. Ведь забота земли неизменна.

И колосу дикой пшеницы расти,

как будто ещё не повержена власть Карфагена

и тысячелетье ещё до Крещенья Руси.